— Сколько ей нужно?

Элеонор подняла голову и улыбнулась, сверкнув идеальными жемчужными зубами. Не зря она надеялась, что я спрошу.

Плевать. Я должен выяснить.

— Полагаю, года два ей будет достаточно, чтобы протянуть до Хеллоуина. — Элеонор снова улыбнулась сдержанной загадочной улыбкой, от которой вокруг нас задрожала трава. — Видишь ли, она должна сгореть. Ее тело живет всего шестнадцать лет, даже если она не отказывается от человеческих жизней. Поэтому каждые шестнадцать лет она добровольно идет на костер. Бедняжка понимает, что если она не сгорит, — Элеонор пожала плечами, — то умрет насовсем. Правда, теперь она умрет в любом случае.

Я на мгновение закрыл глаза. Я не хотел их открывать, но не следить за каждым движением Элеонор было страшно.

— Как это сделать?

Элеонор ласково смотрела на меня:

— Что сделать, волынщик?

Я с большим усилием сдержал рычание.

— Как отдать ей два года?

Два года — пустяки. Когда я состарюсь, мне будет все равно, умру я двумя годами раньше или позже. Лишь бы согреть холодную влажную кожу Нуалы, лишь бы вернуть цвет ее губам.

— Учти, она все равно тебя забудет. — Элеонор поджала губы в маленькую хорошенькую розу, однако ее глаза блестели. Она напоминала ребенка, который чуть не лопается от желания рассказать секрет.

— Так я думал раньше, — сказал я. — По-моему, вы можете рассказать мне, как сделать так, чтобы она не забыла.

В свете восходящего солнца Элеонор радостно улыбнулась, и в этой улыбке были бабочки, цветы, солнечный свет, смерть и разложение.

— Воистину, я — добрая королева для моих подданных. Если она доверит тебе, волынщик, свое истинное имя, которое даст тебе контроль над ней, над ее сущностью феи, ты сможешь сохранить ее воспоминания. Ты должен смотреть, как она горит, от начала до конца, и пока она горит, ты должен без помех произнести ее истинное имя семь раз подряд. Тогда, восстав из пепла, она будет помнить все.

Мою кожу покалывали иглы подозрения, но ее слова звучали правдиво. Я все равно спросил:

— Почему ты хочешь ей помочь?

Элеонор развела ладони в стороны, как будто открывая книгу, и изящно пожала плечами:

— От доброты душевной. А теперь торопись, волынщик, поцелуй ее и вдохни в нее два года жизни, если хочешь. — Она встала и отряхнула колени бледными-бледными руками. — Пока.

Воздух вокруг нее задрожал, я ощутил рывок, и она исчезла.

Всходило солнце, а Нуала угасала.

Я отбросил светлые волосы с ее лица и легко ее поцеловал. Казалось, я целую не Нуалу, а труп. Ничего не произошло.

«Два года, Нуала. Я хочу отдать их тебе. Прими их».

Я поцеловал ее вновь и попытался вдохнуть в нее жизнь.

Я ничего не чувствовал. Черт! Разве она не должна очнуться?… Я попробовал снова — Бог любит троицу, правда же? — и попробовал представить, как вливается в нее моя жизнь. Мне было все равно, заберет она два года или десять.

Ее голова безвольно запрокинулась, кожа выглядела мертвой и холодной, как у мороженой курицы.

— Черт, Нуала!

У меня тряслись руки, и время от времени по телу проходила дрожь. Я достал мобильный и зажмурился, пытаясь вспомнить форму цифр. Я представил, что они написаны у меня на руке, и увидел их. Позвонить.

Гудок. Второй.

— Алло, — сонным голосом ответил Салливан и добавил: — Говорит Патрик Салливан из школы Торнкинг-Эш.

— Вы мне нужны, — сказал я. — Мне нужна ваша помощь.

Его голос резко изменился:

— Джеймс? Что случилось?

Я не знал, как объяснить.