— Арестуете меня?.. А я-то думал, что бедность является достаточным свидетельством моей благонадежности в глазах комитета! Я никогда не участвовал в заговорах, не выступал против нового правительства, не укрываю у себя дезертиров — никто ни разу не усомнился в моей лояльности.

— Я не собираюсь докладывать, что входит в мои обязанности, я их исполняю! Жандармы! Действуйте!

Бригадир направил пистолет в грудь молодого человека и холодно произнес:

— Вы очень сильны, гражданин Монвиль, и в состоянии справиться с четырьмя жандармами, поэтому я вам не доверяю и предупреждаю, что при малейшей попытке сопротивления я буду стрелять.

— Я ничего не понимаю, однако сопротивляться не собираюсь. Я добровольно следую за вами в надежде, что вскоре это недоразумение разъяснится.

— Это еще не все! Мы должны связать вам руки.

— Наручники! Ну, это уж слишком!

— Подумаешь! — презрительно бросил бригадир. — Даже бывший король без звука позволил заковать себя.

— Вы правы, — с горькой улыбкой ответил юный барон де Монвиль, полагая, что арест его вызван исключительно политическими причинами.

Когда руки молодого человека, к полному удовлетворению жандармов, были крепко связаны, он спросил:

— Может быть, теперь вы скажете, за что меня арестовали?

— Где вы провели ночь? — вопросом на вопрос ответил мировой судья.

— Ездил на прогулку. Я часто гуляю по ночам.

— В котором часу вы выехали из дома?

— В восемь вечера.

— Куда вы направились?

— Я не могу и не хочу этого говорить.

— Когда вы вернулись?

— В половине первого, а может, в час ночи.

— Превосходно! Значит, вы целых пять часов объезжали окрестности?

— Да!

— И вы не могли придумать ничего лучшего, чтобы убить время?

— Нет! Я говорю чистую правду. Я сделал остановку, простоял около часа, но это не может интересовать вас…

— Хорошо, пусть так! Однако вы выбрали странный способ защиты. У меня сложилось мнение…

— Скажите же наконец, в чем меня обвиняют?

— В том, что сегодня ночью, с десяти вечера до полуночи, вы во главе двух десятков бандитов ограбили ферму Готе, жестоко изувечили гражданина Жана Луи Фуше и его жену, пытая их огнем, как это обычно делают мерзавцы, терроризирующие нашу провинцию. Наконец, на основании прямых показаний супругов Фуше и их внука, признавших в вас главаря бандитов и подписавших свои показания, я обвиняю вас в том, что вы являетесь предводителем «поджигателей», неуловимым бандитом по прозвищу Фэнфэн!

Во время гневной речи, которая заставила содрогнуться даже жандармов, на благородном лице Жана де Монвиля, зерцале честности и искренности, изменявшемся вслед за движениями души молодого человека, пробежало множество выражений — сначала на нем отразился страх, затем гнев и, наконец, горькая усмешка. Потом юношу охватил приступ ярости.

— Я — Фэнфэн?! Я?! Да вы с ума сошли! Потеряли рассудок настолько, что сами готовы совершить преступление!

Жако, до сих пор растерянно молчавший, наконец обрел дар речи и с болью и возмущением воскликнул:

— Бандиты Фэнфэна подожгли дядюшку и тетушку, а вы обвиняете господина Жана!.. Да это просто чудовищно! Еще хуже, чем если б вы меня в этом обвинили!

— Мне больше нечего сказать, — холодно ответил судья. — Следуйте за мной в кантон и не пытайтесь сопротивляться, это не в ваших интересах.

— Разумеется, гражданин судья, я не стану сопротивляться.