— Как это — заживо? — удивился Воловцов.

— Как-как, — встряла в разговор женщина с колючими глазами, чуть помладше тетки Ивана Федоровича. — Керосином облилась, вот и сгорела до самых черных угольев.

— Так-таки до самых угольев? — спросил чей-то женский голос.

— Говорят, да…

— Сама, что ли, она облилась? — послышался мужской голос сбоку.

— Может, и сама, — ядовито отозвался другой мужчина. — От такой жизни запросто можно самосожжечься…

— От какой такой? — огрызнулись на него.

— И правда, чем у Кокошиной жизнь была плоха? Комнаты сдавала внаем, ничего не делала, а денежки капали, — громогласно и едва не басом произнесла высокая женщина с усиками в уголках губ. — Чего от такой жизни самосжигаться-то? Всем бы так!

— Вшяко в шисни быфает, — глубокомысленно заметил беззубый сухонький старичок и философски покачал головой: — На то она и шиснь…

— А и верно, — сказала молодка с малым дитем на руках. — От внутренней сумятицы запросто можно руки на себя наложить.

— Оно и видно, как ты вся испереживалась-то, — ехидно заметила женщина с колючими глазами. — Вон, у тя второе дите уже, и все они, поди, неизвестно от кого…

— Как это неизвестно?! — вскричала молодуха. — Все — от мужа мово, законного, венчанного.

— Ага, венчанного, рассказывай… — зло парировала колючеглазая. — А то мы не ведаем, как ты в прошлом годе шашни крутила то с Колькой-пожарным, то с дворником Ефимкой.

— Какой Колька, какой Ефимка! — поперла прямо с дитем на колючеглазую молодка. — Да я щас тебе за слова таковские зенки бесстыжие твои выцарапаю!

— Чево? Это у меня зенки бесстыжие?! Да ты сама стыд весь давно растеряла в мужиковых-то постелях… — Поднявшись на носки, женщина с колючими глазами выкрикнула так, чтобы все слышали: — Курва слободская!

Явно затевалась бабья драка — мероприятие, жалости не знающее и в последствиях непредсказуемое…

— Так ведь грех это, самосжигаться-то! Это ж все равно что повеситься, — услышал Воловцов из другой группы любопытствующих, собравшихся возле особняка Марьи Степановны Кокошиной. — Или утопиться…

— Не-е, это хужее…

— Верно. И страшнее…

— А может, она случайно облилась керосином. И воспламенилась… — задумчиво проговорила молчавшая до того средних лет женщина.

— Да, говорят, лампу заправляла незатушенную и облилась случайно. А огонь на нее и перекинулся. Старая все же была, подслеповатая, растерялась. А может, сомлела от угарного газу. Вот и сгорела заживо…

— Да какая старая, пятьдесят восемь годков всего ей было! — продолжала возмущаться женщина с колючими глазами.

— А кто говорит про лампу? — снова послышался ядовитый мужской голос. — Небось все сплетни бабьи…

— Ничего и не сплетни, — теперь уже полным басом произнесла высокая женщина с усиками. — Это Наташка-поденщица сказала. Видела она лампу эту. И что сталось с Марьей Степановной — тоже своими глазами видела…

— Тоже мне, знаток авторитетный нашелся — Наташка-поденщица. Видела, вишь ли, она. Да ни хрена она не видела…

— Да нет, сосед, сказывают, что и правда видела. Она ж вместе с Ефимкой и этим здоровущим городовым в комнаты-то кокошинские входила.