Васильков был наслышан о тяжелых временах, которые довелось пережить москвичам в первые месяцы Великой Отечественной войны. Об этом ему рассказывали его мама, невеста Валентина, коллеги из МУРа, коим довелось тогда работать в Москве. Но все же воспоминания старика Тимофея, сидевшего за столом-тумбой со стаканом в руке, поражали Александра до глубины души.

— Первая бомбежка случилась аккурат двадцать первого июля сорок первого года, — проговорил дядька низким хрипловатым голосом. — Народ к тому времени чуток попривык к мыслишке о том, что началась война. Она вроде как и шла, но где-то там, на западе. А тут налетели стервятники с крестами на крыльях и давай сыпать бомбы на мирный город.

Жителям столицы приходилось приноравливаться к новым условиям военного времени. В городе был введен комендантский час, учреждения и предприятия работали строго до двадцати двух часов сорока пяти минут. С нуля часов до четырех утра запрещалось любое перемещение пешком и на автомобилях. Въезд в Москву для иногородних был закрыт, а работающих москвичей власти обязали носить с собой специальные пропуска. С первых же дней войны начались работы по маскировке городских кварталов, а часть горожан была эвакуирована в безопасные регионы страны.

— Но тогда еще никто знать не знал, что на следующий день фрицы захотят отметить окончание первого месяца войны, — сказал Тимофей, влил в себя остатки водки, стукнул донышком стакана о столешницу, а вот закусывать не стал.

Перед ним на развернутой газетке лежали соленые огурцы, вареная картошка, селедка, кружочки краковской колбасы, зеленый лук, куски рафинада, ломти хлеба. Но он потянулся к папиросам, чиркнул спичкой, затянулся, закашлялся.

— Пять часов бомбили. Суки поганые, ни дна им, ни покрышки! Пять часов ада, когда не ведаешь, в тебя она угодит или жахнет в сторонке, — сбиваясь и забывая слова, продолжал Тимофей.

Он уже прилично опьянел, хоть и выпил-то немного.

Слушая рассказ о начале войны, Васильков не испытывал к старику абсолютно никаких негативных чувств. Перед ним сидел обыкновенный пожилой человек, коих в Москве были десятки, сотни тысяч. Да, злоупотребляющий, не без этого. Да, опустившийся и превративший свое жилище в помойку. Но разве это являлось преступлением, за которое стоило возненавидеть его?

— Потом по радио сообщили, будто фашистские стервятники сбросили на Москву больше десяти тысяч зажигалок. Оно и понятно, что больше десяти тысяч, раз полсотни пожаров занялось по городу. Представляешь? Еле потушили.

Тимофея Григорьевича было просто по-человечески жаль. Жизнь его потихоньку катилась к закату, и ничегошеньки он за эти годы не поимел, не считая охапки болячек, двадцати квадратных аршин полуподвала, чуланчика с дворницким инвентарем и алкогольной зависимости. А ведь было ему всего-то чуть больше пятидесяти лет, хотя выглядел дядька на все шестьдесят пять.

— А потом они этак вот разбойничали аккурат через день. Только за август месяц разов двадцать налетали. Несколько больниц с землей сравняли, две поликлиники, три детских сада. А уж скольких людей жилища лишили, не передать. Я вот тут, в этом самом своем полуподвале, семью молодую приютил с маленьким ребенком.

— Да ну? — впервые перебил рассказчика Васильков, изрядно подивившись такой новости.

— Ей-богу.

— Как же это случилось?

— Они подле Ржевского вокзала жили, а немец страсть как любил его бомбить, как и все другие. Ну и грохнулись несколько бомб. Три в пути попали так, что рельсы вздыбились, а одна рядом с жилым домом взорвалась. Тут стена вместе с крышей и рухнула. Несколько человек погибли, а семья эта прогуливалась с дитем где-то в парке, потому все и убереглись.

Александр Аверьянов, вернувшийся с войны, был счастлив снова окунуться в мирную жизнь родного города.