Его серебряные бакенбарды отличались необыкновенной пышностью и придавали его лицу сходство с благодушной мордой дремлющего старого льва. Одевался он всегда щегольски. Однако, и прожив в Италии столько лет, он носил одежду лишь темных тонов, как подобает священнику, хотя в остальном она не слишком напоминала о его сане. Он не был разговорчив, но, говоря мало, говорил хорошо. Читал он только романы и стихи самого легкого и не всегда самого нравственного содержания. Это был законченный бонвиван — большой знаток вин, хотя пил он умеренно, и суровейший судья во всех вопросах кулинарного искусства. Ему приходилось многое извинять своей жене, а позже и детям, и он извинял все, кроме пренебрежения к его обеду. Со временем они научились уважать эту слабость, и теперь терпение доктора Стэнхоупа редко подвергалось испытанию. Он был священником, но из этого не следует делать вывод, будто религиозные убеждения играли большую роль в его жизни. Вероятно, религиозные убеждения у него были, но он редко кому-нибудь их навязывал, даже своим детям. Эта сдержанность была непреднамеренной, но постоянной. Не то, чтобы он заранее решил никак не влиять на их образ мыслей, но, будучи ленив, откладывал это до тех пор, пока не стало уже поздно. И каковы бы ни были убеждения отца, дети, во всяком случае, были не слишком ревностными членами церкви, которая давала ему средства к существованию.
Таков был доктор Стэнхоуп. Миссис Стэнхоуп была даже еще более бесцветной, чем ее супруг и повелитель. Far niente[10] итальянской жизни вошло в ее кровь, и состояние безделья стало для нее высшим земным благом. Она обладала прекрасными манерами и внешностью. В свое время она слыла красавицей и даже теперь, в пятьдесят пять лет, была красива. Одевалась она безупречно; правда, лишь один раз в день, выходя из своих комнат не раньше начала четвертого, но зато являясь тогда в полном блеске. Принимала ли она участие в своем туалете или им занималась только горничная — это предмет слишком высокий, чтобы автору подобало высказывать хотя бы догадку. Она всегда была хорошо одета, но не разодета; ее наряд был великолепен, но не пышен; она носила редкостные драгоценности, невольно притягивавшие взоры, но словно не замечала этого их свойства. Она в совершенстве умела украсить себя, но не снисходила до того, чтобы совершенствовать украшения. Впрочем, сказав, что миссис Стэнхоуп умела одеваться и пускала в ход свое уменье ежедневно, мы сказали все. Иного стремления в жизни у нее не было. Зато она не препятствовала чужим стремлениям. В молодости обеды супруга были для нее тяжким испытанием, но последние десять — двенадцать лет эту заботу взяла на себя ее старшая дочь Шарлотта, и миссис Стэнхоуп могла отдохнуть от трудов праведных; однако тут — о, ужас! — их вынудили вернуться в Англию. А это был поистине невыносимый труд. Не так-то просто перебраться с берегов Комо в Барчестер, даже если все хлопоты и достались другим. После переезда миссис Стэнхоуп пришлось обузить все свои платья.
Шарлотте Стэнхоуп в описываемое время было лет тридцать пять, но ее недостатки, каковы бы они ни были, не походили на те, которые преимущественно отличают пожилых барышень. Одевалась, говорила и выглядела она так, как положено в ее годы. Ее возраст, по-видимому, не был ей в тягость, и она ничуть не молодилась. Это была превосходная молодая женщина, а родись она мужчиной, из нее вышел бы еще более превосходный молодой человек. Все, что необходимо было делать в доме и чего не делали слуги, делала она. Она отдавала распоряжения, оплачивала счета, нанимала и увольняла прислугу, заваривала чай, резала жаркое и вела все хозяйство. Одна она умела заставить отца заняться делами. Одна она умела обуздывать экстравагантность сестры. Одна она спасала семью от нищеты и позора. И это по ее совету они теперь к большому своему неудовольствию оказались в Барчестере.
Все это скорее делает честь Шарлотте Стэнхоуп. Но остается добавить, что влияние, которое она имела на своих родных, хотя и способствовало в какой-то мере их житейскому благополучию, отнюдь не было истинно полезным для них. |