Жестокосердная же я была дочь: едва отец вышел, мои слезы высохли, сменившись радостью не менее бурной, чем вчера. В восторге я заплясала джигу — деликатно, на цыпочках, чтобы не услышали внизу, в столовой. Затем быстро, чтобы меня не хватились, сбегала на почту послать Китти в «Варьете» открытку с уитстейблским устричным смэком — на парусе я написала чернилами «В Лондон», а на палубе изобразила двух девушек с баулами и сундуками, с улыбками на больших лицах. «Меня отпустили!!!» — написала я на обороте и добавила, что, пока я не соберусь, ей придется несколько вечеров обходиться без костюмера. «Преданная тебе, — заключила я и подписалась: — Твоя Нэн»

Радовалась я в тот день лишь урывками: за разговором с отцом последовал такой же с матушкой; прижав меня к себе, она сквозь слезы посетовала: какие же они дураки, что соглашаются меня отпустить; Дейви сдуру ляпнул, что я для Лондона слишком маленькая, едва ступлю на Трафальгарскую площадь, как меня тут же задавит трамвай; Элис — та, услышав новость, не промолвила ни слова, в слезах выбежала из кухни и до самого ланча, как ее ни уговаривали, не возвращалась в ресторан. Только мои двоюродные братья словно бы радовались, но скорее завидовали; называли счастливицей, предрекали, что я сделаю себе в городе состояние и забуду всех родных или, наоборот, потерплю неудачу и на коленях, жалкая, приползу обратно.

Неделя пробежала быстро. По вечерам я ходила к друзьям и родственникам, чтобы попрощаться; стирала, чинила и складывала свою одежду, пересматривала мелкое имущество — что взять с собой, что оставить. В «Варьете» я побывала только однажды, вместе с родителями, которые хотели убедиться, что мисс Батлер по-прежнему разумна и добра, а также узнать новые подробности о призрачном Уолтере Блиссе.

Мне удалось уединиться с Китти лишь на минуту, пока отец после представления беседовал с Тони и Трикки. Всю неделю я боялась, что наш субботний разговор состоялся в моем воображении, или я неправильно поняла слова Китти. Чуть ли не каждую ночь я видела себя у ее дверей, с багажом и в шляпке, и она, удивленно на меня воззрившись, хмурилась или презрительно смеялась, или я опаздывала на станцию, гналась за поездом, а Китти с мистером Блиссом глядели на меня из окна, не желая подать руку и втянуть меня внутрь… Однако тем вечером в «Варьете» Китти отвела меня в сторону, пожала мне руку и была так же добра и взволнованна, как в прошлый раз.

— Мне пришло письмо от мистера Блисса, — сказала она. — Он нашел для нас комнаты в месте, называемом Брикстон, где, по его словам, полным-полно артистов мюзик-холла и актеров — его даже прозвали Гримерная авеню.

Гримерная авеню! Она мгновенно возникла у меня перед глазами — чудесная улица, устроенная как коробка с гримом; узкие золоченые дома с разноцветными крышами, наш будет под номером 3, с карминной, в цвет губ Китти, трубой!

— Мы сядем в воскресенье на двухчасовой поезд, — продолжала она, — а на станции нас будет ждать сам мистер Блисс с каретой. Мой дебют назначен на следующий же день в «Звездном мюзик-холле», в Бермондси.

— «Звездный», — повторила я. — Счастливое название.

Китти улыбнулась.

— Будем надеяться. О, Нэн, давай надеяться!

Мое последнее утро дома — как, наверное, любое последнее утро в истории — прошло печально. Мы позавтракали впятером и были довольно веселы, но в ужасной атмосфере ожидания никто не мог сосредоточиться ни на одном занятии, все только слонялись по дому и вздыхали. К одиннадцати мне стало тесно, как крысе в ящике, и я пригласила Элис прогуляться со мной на берег и подержать мои туфли и чулки, пока я в последний раз постою на мелководье. Но даже и этот маленький ритуал принес разочарование.