А подумать было о чем. Я служила у Китти костюмершей, но одновременно была ее подругой, советчицей, помощницей во всем. Когда она разучивала песни, я держала ноты и подсказывала ей, когда она запиналась. Во время примерок я наблюдала и кивала или трясла головой, если костюм сидел плохо. Когда она по совету мудрого мистера Блисса (или Уолтера, поскольку так мы к нему теперь обращались, а он к нам — Китти и Нэн) — так вот, когда она по совету Уолтера часами бродила по лавкам и рыночным площадям, изучая мужчин, я ее сопровождала; вместе мы присматривались к легким шагам констебля, усталой поступи уличного торговца, энергичной походке свободного от службы солдата.

Мы узнали весь этот легкомысленный город, с его ухватками и манерами, я приспособилась к нему, как приспособилась к Китти, и, как ею, была им очарована. Мы посещали парки — те самые красивые парки и сады, поразительно зеленые среди скопищ пыли, но с твердыми дорожками, по которым так легко ступать. Прогуливались по Уэст-Энду, сидели и любовались всем, что того стоило; не только прославленными лондонскими достопримечательностями — дворцами, памятниками, картинными галереями, — но и мимолетными сценками повседневной жизни: вот опрокинулся экипаж, вот улизнул из тележки торговца угорь, вот вор залез в чей-то карман или стянул кошелек.

Мы ходили к реке, стояли на Лондонском мосту, мосту Баттерси и на других мостах, расположенных в промежутке, поражались ширине этого вонючего потока. А ведь эта самая Темза через широкий эстуарий вливается в замечательный, прозрачный, богатый устрицами залив, на берегу которого я выросла. Любуясь прогулочными лодками под Ламбетским мостом, я испытывала странный трепет при мысли о том, что совершила путешествие против течения: путь от неугомонной столицы до сонного незамысловатого Уитстейбла я проделала в обратном направлении. Завидев баржи, везшие рыбу из Кента, я только улыбалась: это зрелище никогда не вызывало у меня тоски по родине. А когда моряки совершали обратную дорогу, я никогда им не завидовала.

Пока мы, довольные жизнью, все больше привязываясь к друг другу, гуляли и наблюдали, год подошел к концу; мы продолжали работать над номером; Китти пользовалась успехом. Каждый новый контракт, найденный Уолтером, был продолжительней и выгодней предыдущего; скоро свободного времени не осталось, и Китти начала отклонять очередные предложения. У нее завелись поклонники — джентльмены, посылавшие ей цветы и приглашения на обед (к моей тайной радости, она со смехом отказывалась); юноши, собиравшие ее фотографии, девушки, которые толпились у служебного входа, чтобы сказать ей, какая она красивая, — и я не знала, как к ним относиться: покровительствовать им, жалеть их или опасаться; они были так похожи на меня, что мы легко могли бы поменяться ролями.

И все же обещанное Уолтером не осуществлялось: Китти не стала звездой. Залы, где она выступала, располагались за городом или в Ист-Энде (как правило, они относились к лучшим, но раз или два попадались не такие высококлассные: «Форестерз» или «Сибрайт», где публика швыряла обувью и свиными костями в не угодивших ей артистов). Фамилию Китти не писали на афишах более крупными буквами, она не поднималась вверх в списке артистов, никто не напевал и не насвистывал на улицах песенки Китти. По словам Уолтера, сама Китти тут была ни при чем, трудность заключалась в ее номере. Слишком много у нее было конкуренток — певиц-травести, прежде редких, как эквилибристы, что вращают тарелки, неожиданно и по непонятной причине развелось видимо-невидимо.

— С какой стати каждая дамочка, желающая заработать деньги на сцене, непременно натягивает на себя брюки? — вопрошал Уолтер раздраженно, когда в Лондоне или ближайших окрестностях дебютировала очередная травести.