Как чужие женушки – белые лебедушки!

А моя, братцы, жена – полынь, горькая трава!

Илья пел вместе со всеми, с интересом глядя, как скачут перед хором, подражая цыганам, баташевские гости. Гвалт стоял невероятный. Илья видел, как Баташев, встрепанный и мрачный, пытается заставить Настю выпить вина. Та сердилась, настойчиво отводила руку купца:

– Иван Архипыч, грех вам. Сами знаете – нельзя...

– Можно... – глядя в пол, без улыбки, хрипло говорил тот. – Все можно, Настька, все что хочешь. Пей, не то рассерчаю!

– Не буду, отстаньте... Митро!

– Иван Архипыч, оставьте девку... Не положено ей...

Цыганки носились между купцами; посреди комнаты, блестя зубами, бесом вертелся Кузьма. Потный, запыхавшийся Вахрушев вытопал на паркете последнее коленце и в обнимку с Аленкой плюхнулся на пол в углу. Гречишников с Бажановым еще не сдавались и под подбадривающие вопли Кузьмы продолжали отплясывать «барыню» с Глафирой Андреевной. Илья едва удерживался, чтобы не расхохотаться: уж очень потешно выглядели высокий, худой как жердь Бажанов и низенький, приземистый, похожий на яйцо Гречишников. Чтобы не упасть, оба цеплялись за Глафиру Андреевну. «Царь-пушка» стояла скалой, удерживая на ногах обоих кавалеров и поводя плечами в такт. Увесистый Федул Титыч умаялся не в пример быстрее и кулем свалился на диван, увлекая за собой хохочущую Стешку. Та с нарочитой заботливостью начала отпаивать купца шампанским:

– Выпей, Федул Титыч, за мое здоровье... А помнишь, что мне обещал? «Радужную» обещал подарить, все наши слышали! Вы – купец, ваше слово миллиона стоит, неужели бедную цыганочку обидите?

Хозяин дома куда-то делся. Настя сидела за столом одна, переплетала растрепавшуюся косу. Наклонившийся к ней Митро что-то тихо говорил, Настя устало кивала в ответ. Илья покосился на Якова Васильича, украдкой поскреб голову. С тоской взглянул на плотно закрытые, задернутые бархатными гардинами окна. Во двор бы сейчас, прочь из духоты этой, вздохнуть во всю грудь...

– Скоро уж все, парень, – шепнул кто-то рядом. Илья оглянулся и увидел запыхавшуюся Глафиру Андреевну. Она подмигнула ему: – Видишь, уже скакать пошли, как черти. Верное дело, скоро перепьются да храпеть повалятся. Ох, боже мой, куда катимся... Совсем повыродился народ. Раньше-то не то... лучше было.

– Не бурчи, Глашка, не бурчи, – усмехнулся Яков Васильевич. – И раньше пили.

– Пить-то пили! – вспыхнула «Царь-пушка». – Да до риз положения не уклюкивались! Раньше хоть господа были, а сейчас что? Толстосумы охотнорядские! Совсем стыд забыли! Виданное ли дело – домой хор тащить, в своем дому водку пить и с цыганами буянить! Хочешь погулять – милости просим в ресторан, со всеми гостями, и мы рады, и поем хоть до утра! Еще хочешь – просим к нам на Живодерку, сколько раз приезжали, и ночью даже. Всегда всем хором вставали и пели! А в доме у купца разве цыганам место? Надо же и порядок знать! У него ведь здесь и жена где-то... Эдак твой Баташев скоро и в церковь цыган поведет! Вот ты, Яшка, все со мной споришь, а я точно говорю – не в себе он. И раньше блажной был, а как из Сибири вернулся – вовсе...

– Не наше дело, – сквозь зубы процедил Яков Васильевич. – Знаешь, сколько нам за эту ночь заплачено?

– Знаю! – отрезала Глафира Андреевна. – Потому и сижу тут, как баба на самоваре.

– Сейчас ты у меня еще и петь будешь.

Дородная Глафира Андреевна стремительно развернулась к хореводу, сверкнув глазами. Но Илья не успел услышать, что она думает по этому поводу. Входная дверь с треском распахнулась. На пороге появился Баташев. Гитары смолкли. Все головы повернулись к двери.