В Наббане, где некогда правили невесть откуда взявшиеся императоры, снег завалил улицы; в огромной гавани высокие волны захлестывали корабли и выкидывали их на берег. Расколотые деревянные карраки лежали там, как кости великанов. Взбешенные килпы нападали на все, что двигалось по воде, и даже начали устраивать набеги на прибрежные города. Глубоко в сердце Санкеллана Эйдонитиса Клавеанский колокол висел безмолвный, скованный льдом, подобно Матери Церкви смертных, замороженной ужасом.

Во Вранне, отчасти защищенном от бури, тем не менее стало чудовищно холодно. Ганты, в основном уцелевшие, хотя тысячи их и погибли от холода, так и кишели в болотах, нападая на окраинные поселки. Немногие смертные Кванитупула, которые, несмотря на ледяной ветер, осмеливались выйти из дома, ходили только группами, вооруженные железом и факелами. Ганты, казалось, прятались в каждом темном углу. Детей держали в домах, двери и окна были заколочены даже в те немногие часы, когда шторм стихал. Альдхорт спал под белым одеялом, но если его вековые деревья и страдали под тяжелой рукой Севера, они делали это безмолвно. В сердце леса Джао э-Тинукай лежал опустевший, затянутый холодным туманом. Все земли смертных дрожали под прикосновением Пика Бурь. Шторма превратили Риммергард и Фростмарш в ледяную пустыню, Эрнистиру пришлось немногим лучше. Не успели эрнистирийцы привести в порядок дома, из которых был изгнан Скали из Кальдскрика, они были вынуждены вернуться назад в пещеры Грианспога. Дух народа, который так любили ситхи, дух, ярко пылавший недолгое время, снова превратился в слабое мерцание.

Буря повисла над Эркинландом. Черные ветры сгибали и ломали деревья, покрывали снегом дома; гром ревел, как яростный зверь, по всей земле. Злобное сердце шторма, полное вихря, дождя, снега и молний, билось над Эрчестером и Хейхолтом.

Утук’ку отметила все это со спокойным удовлетворением, но не стала останавливаться, чтобы смаковать ужас и отчаяние ненавистных смертных. Она должна была кое-что сделать. Это ожидало ее с тех самых пор, как перед ней положили бледное, холодное тело ее сына Друкхи. Утук’ку была старой и хрупкой. Ирония того, что ее собственный прапраправнук способствует отмщению, что он происходит из той самой семьи, которая уничтожила ее счастье, не ускользнула от нее. Королева почти улыбалась.

Ее мысли спешили дальше, вдоль шепчущихся нитей бытия, пока не прошли в еще более отдаленные места, куда из всех живущих могла добраться одна она.

Когда она ощутила присутствие существа, которое искала, она потянулась к нему, моля силы, которые были древними уже в Венига Досай-э, дать ей то, что было необходимо, чтобы сделать последний долгожданный шаг. Вспышка радости пробежала сквозь ее существо. Сила была там, более чем достаточная для ее целей; теперь оставалось только овладеть ею. Час приближался, и Утук’ку не нужно было больше терпеть.

— Мой глаз всегда подводит в самый нужный момент, — жаловался Стренгъярд. — А в эти дни, когда солнце не показывается и все время идет снег, я вообще ничего не вижу. Сангфугол, скажи мне, пожалуйста, что происходит?

— Пока видеть нечего.

Они сидели на склоне одного из подножных холмов Свертклифа, глядя вниз, на Эрчестер и Хейхолт. Дерево, под которым устроилась парочка, и невысокая каменная стена, наскоро сложенная ими, представляли собой жалкую защиту от ветра. Несмотря на два одеяла и плащ с капюшоном, в которые завернулся Сангфугол, арфист дрожал.

— Наша армия стоит перед стенами, герольды трубят в трубы.