Под невообразимый шум, хохот и заверения духовенства, что «смех к добру», Александр со свитой вступил в ковровую палату.
Теребя усики, Кайхосро Мухран-батони постарался чуть отстать. «Хорошо, «барсы» задержались, — думал он, — не к месту такое неожиданное шутовство».
Откинувшись на разбросанные мутаки, княгини, прикрыв рты поясными лентами, скромно потупили глаза, но вздрагивали их плечи, выдавая едва сдерживаемый смех.
Водворяя подобающее случаю благолепие, епископ приподнял крестик, источавший аромат розового масла, и нараспев, что помогло ему не рассмеяться, протянул:
— Всему этому я радуюсь и веселюсь, ибо смех, яко светило, рассеивает мрак.
— И то верно, отец, — подхватил князь Джоджуа, — утешились мы, повержен враг наш к стопам царя царствующих.
— Так возликуем, князья! — вскрикнул Чиджавадзе, радуясь возможности показать, что неудача сына не отразилась на самочувствии отца.
— Возликуй, возликуй, приспешник искусителя! — под гул приветствий царевичу прошипел Аслан. — Только не забудь про неучтивость зада твоего сына и преподнеси пострадавшему Александру арабского жеребца.
Не смолкали поздравления по случаю благополучного возвращения наследника. Находчиво отвечая прославителям и льстецам, царевич Александр не забывал склоняться перед княгинями и просил любить его друга, лучшего из лучших князей Картли, Кайхосро Мухран-батони.
Первым вскочил князь Джоджуа и, вскинув правую руку, так просиял, словно поймал золотую бабочку.
— Кланяюсь тебе, князь князей, до лица земли!
— Падая ниц, восхваляю фамилию Мухран-батони! — вторил, вздымая руки к высокому потолку, князь Баадур.
И посыпались витиеватые и удивившие Кайхосро приветствия и пожелания.
Выждав, когда утихнет порыв приторной лести, «барсы» сплоченной группой вошли в палату, — и как-то сразу оборвались голоса и стало совсем-совсем тихо, словно раздвинулись мраморные стены и открылось прошлое, которое было похоже на легенду, если бы так реально не доносило запах крови и дыма.
Гибель Даутбека наложила на лицо «барсов» печать тяжелой скорби. Возможно поэтому не заметил Автандил, как вспыхнула царевна и тут же мгновенно побледнела, отчего, казалось, еще чернее стали локоны, окаймлявшие ее щеки. Даже Дато не расточал красавицам свое восхищение, и на его стиснутых губах не порхала так свойственная ему улыбка. «Барсы» как бы застыли у порога. У каждого на груди дрожала желтая роза — знак печали о Даутбеке, о друге любимом и незабвенном.
Лишь один Саакадзе приколол слева — словно к самому сердцу — черную, зловеще блестящую звезду, с которой больше не расставался. Он молча последовал за советниками в царские покои.
Нет, не походили «барсы» на аристократов, умеющих повеселиться, — не улыбались они женщинам, не отвечали шуткой на шутки придворных. Сжаты губы, опущены руки. Туман Базалетского озера, казалось, навек застлал им глаза: там обрушилась лестница, которая привела бы Картли к счастью. Они готовы были вновь приняться за ее сооружение. Все можно простить, но гибель Даутбека ни простить, ни забыть нельзя!
С нежностью матери взирала Русудан на «дорогих сынов», ей хотелось приласкать поседевшего Димитрия, сказать ласковое слово. Но она продолжала сидеть, как прикованная к тахте, стремясь не нарушить установленную форму обхождения и не выдать внутренней грусти. Спокойно перебирая четки из желтого янтаря, она старалась унять учащенное биение сердца и мыслями была далеко от праздных, любопытствующих княгинь. «Как назойливы придворные! Не все ли им равно, почему Дато так молод, Ростом суров, Элизбар высок, а Димитрий старше всех? Что эти беспечные, изнеженные женщины знают о настоящей любви, о настоящей скорби? Бедный Димитрий, как ему жить дальше?. |