— Дональд? — подсказала Джуди.

— Дональд.

— Разошлись, милая. Два с половиной года назад.

— Ой, мне так жаль.

— А мне нет, — мигом ответила та. — Это долгая история. Я тебе вечером расскажу. Часов в семь?

— А если попозже? Дел невпроворот. Может, в восемь?

— В любое время, солнышко. Не торопись. Давай так: когда придешь, тогда придешь.

— Ладно. И спасибо за звонок.

— Я хотела тебя набрать, как только узнала, что ты вернулась. Не упускать же редкую возможность повидаться с давней подругой!

За несколько минут до полудня Мириам принялась за самое неприятное, по ее мнению, дело. С дрожью отвращения, в которой ни за что бы себе не призналась, она припарковала машину возле погребальной конторы. Во рту стояла горечь, а в глаза будто насыпали песка. Если честно, снова видеть мать совсем не хотелось, особенно теперь, когда с ней нельзя поговорить, но, когда мистер Беккет по телефону спросил: «Не желаете ли повидать покойную?», Мириам тут же ответила: «Конечно», как будто эти слова лишь ожидали подходящего момента, чтобы сорваться с языка.

Казалось бы, чего тут бояться?

Вероника Святт умерла, тихо скончалась во сне. Но утром из подсознания всплыла одна фраза — случайная фраза еще со школьных времен, и Мириам никак не могла от нее отделаться.

Все умирают потому, что заканчивается дыхание.

При взгляде на мистера Беккета, бумажные лилии и обшарпанный угол его стола эта мысль снова ее посетила. Остаться без дыхания, подавиться собственным языком, задохнуться под одеялом. Всего этого она боялась в юности, и в конторе мистера Беккета старые страхи, вернувшись, держали ее за руку. Один наклонился над ухом и злобно зашептал: «А вдруг однажды ты просто забудешь, как дышать? Почерневшее лицо, откушенный язык».

Почему так пересохло в горле? Оттого, что мама, Вероника, миссис Святт, вдова Харольда Святта, ныне покойница и будет лежать на шелке с лицом черным, как верховые сапоги Владыки ада? Ужасно… отвратительная, нелепая идея.

Но непрошеные мысли все равно лезли в голову одна за другой. Большинство брало корни еще в детстве. Дурацкие, не относящиеся к делу образы всплывали из прошлого, словно кальмары к солнцу.

На ум пришла «левитация» — любимая школьная забава, в которой шесть девочек окружают седьмую, и каждая пытается ее поднять одним пальцем, а также сопутствующая церемония:

— А она выглядит бледной, — начинает девочка во главе.

— Она и впрямь бледная.

— Она и впрямь бледная.

— Она и впрямь бледная.

— Она и впрямь бледная.

— Она и впрямь бледная, — против часовой стрелки по очереди отвечают прислужницы.

— А она выглядит больной, — возглашает верховная жрица.

— Она и впрямь больна.

— Она и впрямь больна.

— Она и впрямь больна.

— Она и впрямь больна.

— Она и впрямь больна, — отвечают другие.

— А она выглядит мертвой…

— Она и впрямь…

А еще убийство, когда ей было всего шесть. Оно произошло в двух кварталах от дома. Тело лежало сразу за входной дверью — Мириам слышала, как матери все это рассказывала миссис Фернис, — и настолько сгнило и размякло, что, когда полиция взломала дверь, смялось в гармошку, и расправить ее не было никакой возможности. Мириам сидела возле лилий без аромата и чувствовала запах того дня, когда рука об руку стояла с матерью и слушала, что женщины говорили об убийстве. Можно было подумать, преступления — любимая тема миссис Фернис.