– Али задаром тебе дают? – приблизил лицо свое Иван к ее лицу и увидел, как усмехнулась Мавра:

– Зачем же задаром! Задаром кто ж даст!

– А много ль просят?

– А тебе-то что? – усмехнулась снова. – Не твоя казна скудеет.

Иван вцепился в ее руку так, что вскрикнула молодка.

– Нет, врешь, врешь, моя, моя казна! Ты мне невеста, я венчаться с тобой собрался! Али забыла, как мы с тобой любились? Отчего же ты другою стала, токмо на землю чужую ступила? Ведь другою ты была, так отчего ж переменилась? Ведь переменилась, да?

– Переменилась, – устало махнула рукою Мавра, и снова горький винный запах обдал Ивана.

– А господин Беньёвский... тоже торговал тебе безделки разные? – с опаской, осторожно спросил Иван, боясь ответа.

– Да не безделки, Ваня, – улыбнулась Мавра, – а добро цены немалой. Но токмо ты не думай, что я в должницах у него хожу, не из таких я. А теперь посторонись – пойду, спать очинно хочется.

И, ручкой своей отстранив Ивана, пошла молодка, чуть качаясь, вдоль борта, но юноша в два шага ее нагнал, снова за руки схватил, умоляюще шептал:

– Ну, скажи, скажи, что не было того! О каком там долге говорила, о каком добре?

Но глаза ее взглянули на юношу с бесстыдством пьяным, тусклым, в которых прочел он все. Нагнулся быстро, одной рукою бедра обхватил, над бортом поднял и вниз головой послал туда, где кипела черная соленая вода и где не было спасенья, но только пагуба неотвратимая. Оттуда, с самых волн, донесся до Ивана ее последний крик, короткий, жуткий, жалкий – то ли чье-то имя прокричала, то ли позвала на помощь. И стихло все.

И до самого утра, покуда не подняли его и не увели, стоял Иван на коленях, железной хваткой мертвеца вцепившись в борт, безумным взглядом смотря на волны и шепча то ли молитву, то ли чье-то имя.

В горячке сильной он пролежал неделю целую в корабельном лазарете, и все думали, что он умрет. Но Иван не умер, а только страшно похудел и почернел лицом. Как-то зашел к нему Беньёвский, нахмуренный, с лицом недвижным, помертвелым, точь-в-точь как у Ивана. Сел рядом с его постелью, участливо спросил:

– Ну как ты, Ваня?

Больной ответил слабым голосом и неохотно:

– Бог милостив к преступникам, – полегче...

– Нет, Иван, не ты преступник, – решительно сказал Беньёвский, – а вот они, твои соотчичи! Я выведал – оговорили они перед тобою Мавру, очернили... невиноватую. Они ее убили, а не ты! Скажи, ну можно ль таких злодеев жестокосердных соплеменниками называть?! – вскрикнул резко, привставая. И добавил глухо: – С ними ты не будешь боле. Со мною будешь! Держись меня, Иван, и никогда не пожалеешь.

– Да, я знаю, знаю, – кивнул Устюжинов и потянулся за рукой Беньёвского. – Теперь дороги наши уж разойтись не смогут, до смерти... одного из нас.

Беньёвский судорожно скривил лицо гримасой – то ли от боли сильной, то ли от восторга, поцеловал Ивана в сухие губы и вышел.

* * *

«Делаверди» и «Дофине», развевая белые флаги свои, блиставшие золотыми лилиями, счастливо приближались к Иль-де-Франсу. Не считая схватки с пиратами, пропажи Мавры (о чем аккуратный де Круассар сделал запись в судовом журнале) и смерти на «Дофине» русского полковника, так успешно стрелявшего по корсару, плаванье спокойно проходило. Батурин же, умерший незадолго до прихода на остров, был по обычаю морскому зашит в мешок, к его ногам привязали двенадцатифунтовое ядро, корабельный поп прочел над ним молитву, и тело славного артиллериста, утешившего себя победой в сражении последнем, под канонаду орудий корабельных, погрузилось в зелено-голубую воду далекого от родины его Индийского океана.