Она даже в мебельный и посудный магазин сворачивала. Но, в конце концов, приходила домой.

– Долгонько ты ныне, Татьяна, – отвратительным кротким голосом говорила старуха. Бровастое, усатое подозрительное лицо её, как полагается жабе, было усеяно крупными горошинами бородавок.

«Чтоб ты подохла», – думала Таня. Она с размаху опускалась прямо в пальто на диван и сидела неподвижно, пока Жаба переодевалась в пахнущее старушечьим бельё. Она закидывала дряблые отёчные руки, показывая редкий светлый пух под мышками, со старческим кряхтением неторопливо облачалась в чёрную кофту и складчатую юбку до полу.

Они ехали в трамвае, потом долго шли по тёмной улице без фонарей среди частных домиков. Здесь по-деревенски лаяли собаки и в окнах не было света, потому что хозяева ложились спать рано тоже по-деревенски. К одной избушке на курьих ножках сворачивали.

– Погодь маленько, запыхалась, – просила старуха и минутку стояла, нагнувшись, глядя в землю, дыша загнанно, со свистом. После аккуратно стучала в калитку. В вырезанное в калитке отверстие выглядывал круглый человеческий глаз. Тане казалось, что он выпучен в паническом страхе.

– Сестра во страдании и скорби Абросимова, – астматически сипела старуха. Калитка пропускала их и снова бесшумно закрывалась на засов.

– Месяц поживи, там посмотрим.

По истечении срока вызвала Таню в кухню.

– Вот что, милая. Открыться хочу. Из истинно верующих я, коих гнали и гонят испокон веку слуги Антихриста. В субботы моления у нас, провожать меня будешь. Это коли жить у меня собираешься. А не хочешь – не держим. На все четыре стороны.

Старуха стояла перед Таней, сцепив на выпуклом животе пальцы, глядела на Таню немигающими жабьими глазками. Что же, Жаба всё верно рассчитала. За месяц, пока Таня доверчиво тут жила, в городе расхватали последние квартиры. Начались занятия, и Тане негде и некогда было искать новое пристанище. Старуха всё продумала. Таня попалась в западню, как мышонок.

У неё от обиды задрожали губы, она жалко, побито улыбнулась.

– Вот и хорошо, – кивнула старуха, как будто Таня сказала «да». – Пошли чай пить.

Мерзкий чай, мерзкая старуха. Ночью Таня заплакала под старухин храп, но после слёз, как это бывает, пришло облегчение.

– И что такого? – размышляла она, уткнув мокрый носик в подушку. – Главное, в эту чушь не верю. Возьму с собой тетрадку с лекциями и почитаю в сторонке. А их главарь пускай сидит в бочке, а остальные вокруг голые пляшут под караоке, катаются по полу и рвут волосы… Кажется, так у них это происходит.

Таня хихикнула и уснула весёлой. Но всё оказалось совсем по-другому. Не было фанатичной братии, исходящей в экстазе, не было кормчего в бочке. Был Борис: очень приятный изящный молодой человек с бородкой, с причёской «орфей». Его можно было принять за студента-ботана.

Все, кто находились в комнате, сдвинули стулья и образовали плотный кружок, плечо к плечу. В центре кружка стоял Борис, которого все называли Страстотерпцем, и мягко и проникновенно говорил что-то окружившим его. Всё это было похоже на тайную явку революционеров, только керосиновой лампы не хватало и полицейских свистков за окном. Таня не удивилась бы, если бы сейчас они, раскачиваясь, сурово запели: «Вы жертвою пали…»

Ещё одна женщина в пуховом платочке осталась сидеть у стены. У женщины было заплаканное лицо. Таня раскрыла учебник, то и дело поднимала глаза к потолку и повторяла шёпотом, чтобы лучше запомнить.

– У-у, какие глазки. Не возражаете? – Борис принёс стул и сел близко к Тане.