Она всхлипнула, и захныкала, и рухнула в бурлящее месиво какой-то нечисти, которая металась и бесчинствовала во всех закоулках ее разума. Они хихикали, и глумились, и тыкали пальцами в ее мозг и ее плоть, и вытягивали нервы, и, испытывая непристойное наслаждение, ласкали то, чем успели завладеть.

Она ринулась прочь — все вокруг стало пропитываться ощущением кроваво-красного… кроваво-красным ощущением, которое всегда царит здесь. Она знает это. Ей так знакомо это ощущение, и она ненавидит его, больше всего на свете ненавидит его.

Прочь — чувства… прочь — жалость к себе… прочь — любовь… прочь — томление, и ревность, и бесплодная грусть. Трое остальных объединились, и сомкнулись, и сообщили свою энергию Мери. Все, что чувствовала и видела она, они тоже видели и чувствовали. И временами все пятеро как бы сливались воедино и созерцали то, что раньше было доступно только Эсквиелу и что придавало им силу, которую они передавали Мери.

Борьба все длилась и длилась, и они набрасывались на чужаков, ненавидя их, метали в них разрушительные заряды смертоносных эмоций, порождаемые коллективным разумом.

Соперникам казалось, будто их вдруг атаковали из атомной пушки, в то время как они-то готовились всего лишь к войне на шпагах. Они сгибались под напором этого шквала. Они отступали, они поражены и даже восхищены, если так можно было сказать про чужаков, на свой особый, странный для людей, манер, но держались твердо и, оправившись от первого шока, стали играть хладнокровно и деловито.

Роффрей вышел из контакта, услышав чей-то голос. Это кричал О’Хара:

— Побеждаем! Зелински был прав. Мери в совершенстве владеет мастерством игры. У нее мозг так устроен, что она точно направляет в противника те импульсы, которые наиболее ненавистны ему, а следовательно, и разрушительны. Здесь что-то кроется, какая-то тайна, которую людям не дано постичь. А ей это под силу!

Роффрей уставился на него непонимающим взглядом, потом снова обратился к игре. Какой-то миг, пока он снова не погрузился в игру, О’Хара следил за ним. Их счет медленно возрастал — вдохновение, охватившее Мери, казалось, передавалось другим игрокам, которые тоже выкладывались из последних сил.

— Это наш звездный час, — сказал О’Хара торжественно. — Наш звездный час!

Подойдя к Мери, он увидел ее искаженное, перекошенное, все в испарине и слюне лицо в ауре таких же мерцающих контуров, какие неизменно окружали Эсквиела.

Теперь и она знала, что побеждает. Она видела, как противники дрогнули и отступили. Она чувствовала, что победа уже близка. Хотя безумие было яростным и всепожирающим, за ним стояла уверенность, которую рождало в ней присутствие Эсквиела, и она продолжала работать, посылая импульсы, хотя и мозг и тело напоминали о себе сильнейшей, иссушающей болью.

Внезапно она потеряла сознание, но откуда-то издалека ей слышался голос, зовущий ее:

— Мери! Мери!

Эсквиел, понимая, что не без его участия она впала в это состояние, с трудом заставил себя продолжать игру. Он должен был сделать это. Он положил руку на мокрые от пота волосы Мери, запрокинул ей голову и пристально взглянул в ее пустые глаза.

— Мери, ты можешь прогнать их прочь, ты можешь это! — Он почувствовал, что начал входить с ней в контакт. Он сконцентрировал ее внимание на экраны.

Она заметалась в кресле и вдруг посмотрела на Эсквиела. К своему великому облегчению, он увидел, что взгляд у нее совершенно осмысленный.

— Эсквиел, — сказал она, — что это было?

— Ты можешь стать такой, как я, Мери, — сейчас!

И тут она замычала прямо ему в лицо, захохотала, и Эсквиелу показалось, что звуки ее голоса материализовались, обретя вес, и бьют, бьют ему прямо в голову; ему хотелось вскинуть руки, защищаться от них и бежать, спастись, скрыться, чтобы не видеть того, что он натворил.