Ночью окольными дорогами, через заброшенные фермы Померанцевы отвезли меня в Дайрен, откуда на рассвете уходил корабль.

Когда мы приехали в порт, Ольга вытерла мне лицо рукавом платья и засунула в карман моего пальто матрешку и нефритовое ожерелье, которое подарила мне мать. Я удивилась, что ей удалось сохранить их, и хотела спросить, как она догадалась о ценности этих вещей для меня, но времени на разговоры уже не осталось: корабль дал гудок и пассажиры начали собираться на палубе.

— Мы предупредили Сергея Николаевича, что ты приедешь, — сообщила Ольга.

Борис помог мне взойти по трапу на корабль и вручил мне небольшую сумку, в которой лежали платье, полотенце и кое-какая еда.

— Живи счастливо, — шепнул он, и по его щекам потекли слезы. — Живи так, чтобы мать гордилась тобой. Теперь мы будем думать только о тебе.

Позже, подплывая к Шанхаю по реке Хуанпу, я вспомнила эти слова и задумалась, смогу ли я жить достойно.

Сколько прошло дней, прежде чем на горизонте показались очертания Шанхая, я не помню. Может, два, а может, и больше. Я не могла думать ни о чем другом, кроме как о пустоте, которая образовалась у меня в душе, и о зловонном опиумном дыме, день и ночь висевшем над палубой корабля. Пароход был буквально забит людьми; многие из них, словно высохшие трупы, неподвижно лежали на циновках, зажав в грязных пальцах самокрутки; их ввалившиеся черные рты напоминали провалы пещер. До войны иностранцы как-то пытались повлиять на ужасные последствия от повсеместного производства опиума, навязанного Китаю ими самими, но японские оккупанты, наоборот, использовали наркотическую зависимость, чтобы подчинить себе местное население. В Маньчжурии, например, они заставляли крестьян выращивать мак и строить целые комбинаты по его обработке в Харбине и Дайрене. Бедняки кололись им, а те, кто побогаче, вдыхали его испарения с помощью кальяна. Все остальные просто курили его, как табак. Создавалось впечатление, будто все мужчины-китайцы на этом корабле находились в плену опиума.

Приближаясь к Шанхаю, пароход вошел в устье мутной реки. Началась приличная качка, поэтому по палубе катались бутылки и… дети, которые не успевали за что-нибудь схватиться. Я крепко вцепилась в ограждение борта и смотрела на жалкие лачуги без окон, теснившиеся вдоль берегов. Рядом с ними, стена к стене, стояли заводы, печи которых изрыгали клубы дыма, и дым этот расползался по узким, заваленным мусором улочкам, превращая воздух в омерзительную смесь из запахов нечистот и серы.

Остальных пассажиров мало интересовал город, в который мы въезжали. Они по-прежнему, разбившись на группки, играли в карты или курили. Рядом со мной на одеяле спал один русский, у которого под боком лежала бутылка водки, а с груди стекала рвотная масса. Недалеко от него сидела на корточках китаянка, она грызла зубами орехи и кормила ими двоих маленьких детей. Я не могла понять, почему все они были такими спокойными, если мне в ту минуту казалось, что мы медленно погружаемся в настоящий ад.

Я почувствовала, что пальцы на руках почти онемели от холодного ветра, поэтому засунула руки в карманы. В кармане я нащупала матрешку и разревелась.

Чуть позже трущобы сменились чередой причалов и деревень. Мужчины и женщины в соломенных шляпах поднимали головы и провожали нас тоскливыми взглядами, не выпуская из рук корзин для ловли рыбы и мешков с рисом. Десятки сампанов устремились к пароходу, как насекомые на свет. Люди и лодках предлагали нам палочки для еды, благовония, куски угля, один даже протягивал свою дочь. Глазенки девчушки были полны ужаса, но она не сопротивлялась. Глядя на несчастного ребенка, я внезапно почувствовала боль в руке, как той ночью в Харбине, когда ее сжала мать, будучи последний раз имеете со мной.