|
- Откуда ты? - Откуда? - Осторожнее, - слабо ответил Мышлаевский, - не разбей. Там бутылка водки. Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало горлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревянной кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевский повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал: - Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой. - Ах, боже мой, конечно. Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не слушались. Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усов начали таять, лицо намокло. Турбин-старший расстегнул френч, прошелся по шву, вытягивая грязную рубашку. - Ну, конечно... Полно. Кишат. - Вот что, - испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на минуту, - Николка, там в кухне дрова. Беги зажигай колонку. Эх, горе-то, что Анюту я отпустила. Алексей, снимай с него френч, живо. В столовой у изразцов Мышлаевский, дав волю стонам, повалился на стул. Елена забегала и загремела ключами. Турбин и Николка, став на колени, стягивали с Мышлаевского узкие щегольские сапоги с пряжками на икрах. - Легче... Ох, легче... Размотались мерзкие пятнистые портянки. Под ними лиловые шелковые носки. Френч Николка тотчас отправил на холодную веранду - пусть дохнут вши. Мышлаевский, в грязнейшей батистовой сорочке, перекрещенной черными подтяжками, в синих бриджах со штрипками, стал тонкий и черный, больной и жалкий. Посиневшие ладони зашлепали, зашарили по изразцам. Слух... грозн... наст... банд... Влюбился... мая... - Что же это за подлецы! - закричал Турбин. - Неужели же они не могли дать вам валенки и полушубки? - Ва... аленки, - плача, передразнил Мышлаевский, - вален... Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленины шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул: - Кабак! Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал: - Снимите, снимите, снимите... Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах. - Неужели же отрезать придется? Господи... - Он горько закачался в кресле. - Ну, что ты, погоди. Ничего... Так. Приморозил большой. Так... отойдет. И этот отойдет. Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, а деревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купального мохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистом белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский. Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику. Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого класса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными словами. Алексей и Николка смотрели, как лязгал зубами согревающийся поручик, и время от времени вскрикивали: "Ну-ну". - Гетман, а? Твою мать! - рычал Мышлаевский. - Кавалергард? Во дворце? А? А нас погнали, в чем были. А? Сутки на морозе в снегу... Господи! Ведь думал - пропадем все... К матери! На сто саженей офицер от офицера - это цепь называется? Как кур чуть не зарезали! - Постой, - ошалевая от брани, спрашивал Турбин, - ты скажи, кто там под Трактиром? - Ат! - Мышлаевский махнул рукой. |
