Он последний раз глубоко затянулся сигаретой и стал тыкать окурок, как нагадившего котенка, мордой в пепельницу. Это была четвертая сигарета, выкуренная им за полчаса. Голова кружилась. А слепое, но щедро озвученное соседями кино только что подошло к финалу.

Женька встал на онемевшие то ли от сигарет, то ли от долгого сидения ноги. Потянулся и хрустнул длинным позвоночником. Открыл настежь форточку, в которую тут же ворвался холодный промозглый ветер, взял со стола пепельницу и вышел из комнаты. Коридор встретил его абсолютной темнотой и резким запахом тушеной капусты. Он наощупь добрался до выключателя, по дороге споткнувшись о высунувшую нос паркетину и чуть не рассыпав по полу все окурки. Интеллигентно чертыхнулся.

И пошел большими шагами по освещенному тусклой лампочкой коридору к центральному помойному ведру. Локальный мусор они с мамой собирали в большую жестяную банку прямо в комнате. С каждой мелочью на кухню не бегали. Но вот окурки — это не мелочь, если учесть, какой неприятный разговор они могли спровоцировать. Их следовало уничтожить бесследно. О его пагубной привычке мама пока что не догадывалась. Привычкой, правда, это еще не стало. Но зато, как у собаки Павлова, сигарета напрочь связалась в его сознании с переживаниями чувственного порядка.

Коридор на кухню был длинный, чтобы по дороге туда было время подумать, а действительно ли ты так уж хотел есть. И очень часто на этот вопрос Женька сам себе отвечал отрицательно, стоило только представить, что надо доползти до плиты. А о том, что хотелось попить чайку, как-то забывалось.

Вел коридор на кухню гигантской буквой Г.

Женька саркастически усмехнулся. На такую кухню только такой буквой и ходить.

Шесть плит стояли вдоль стены до самого окна. У одной из них, самой маленькой, всего на две конфорки, возилась со своей капустой объемная Анна Васильевна. Всегда в платочке и всегда в тускло-розовом халате с лиловыми застиранными цветами. Расцветку Анны Васильевны Женька знал с детства. Она никогда не менялась.

Он решил сделать вид, что не замечает ее.

Здоровались уже сегодня. Если поздороваться опять, ее тут же закоротит. А уходить, когда кто-то с ним разговаривает. Женя еще не умел.

Хотя считал, что пора научиться. Мужчина, которым он собирался стать в ближайшем будущем, должен был уметь ставить в разговоре точку по собственному усмотрению: честь имею!

Анна Васильевна громко и протяжно вздохнула. Забросила невод:

— Такие наши дела, милый мой…

Женя скрылся за дверью на черный ход. Здесь между дверями стояло ведро. Разделавшись с уликами, он на секунду подошел к окну. Была у него такая привычка…

— А ты все учишься, учишься. Молодец-то какой… А вот у меня Борька тоже такой был.

Горя с ним не знала. Я, бывало, подойду к нему и говорю: «Старайся, старайся». И по головке поглажу. А он мне: «Ад, мамулечка». Вот так и говорил. «Да, мамулечка».

Анна Васильевна смотрела на сковородку. Говорила вполголоса. Как будто репетировала роль.

Все повторяла с едва заметным различием в интонациях. Пробовала то так, то эдак. Про то, что сын ее Борька был хорошим мальчиком.

Только как-то верилось с трудом. Когда Борька приходил к ней, всех с кухни сдувало, такой матерой уголовщиной веяло от него за три версты. Он улыбался щербатым ртом, но улыбка говорила лишь о том, что нервы у него не в порядке и вся система может дать сбой в одну секунду. Улыбка сменялась какой-то истерией, рыданиями и битьем себя в грудь. Не так давно он вернулся после пятилетнего срока. К счастью, постоянно в квартире он не жил. Была у него какая-то женщина.

Когда же его посадили, Анна Васильевна как будто немного сдвинулась.