Несмотря на то что в связи с этими столичными бумагами его одолевали довольно неприятные чувства, он тем не менее заметил, что Энтони несколько не в себе, чем-то сильно удручен и явно зашел посоветоваться. Молодой человек пересек огромный ковер, занимавший середину кабинета, постоял у книжных шкафов, пощелкал складной подзорной трубой, складывая и раздвигая ее. Сэр Фаренгейт делал вид, что все еще интересуется нелепыми заморскими указаниями, давая сыну возможность заговорить самому. Если начать у него вытягивать слова, он может впоследствии пожалеть о своей откровенности.

— Ты знаешь, папа…

— Да, я слушаю тебя.

— Понимаешь… — Энтони еще раз с хрустом сложил подзорную трубу. — Я хотел вот что у тебя спросить…

— Спрашивай.

— Ты в последнее время ничего странного не заметил в поведении Элен?

— Что ты имеешь в виду?

— Она стала нервной, все время норовит со мной поссориться. Причем без всякой причины.

— Когда это началось?

— С полмесяца назад. Вчера, например, мы беседовали о приглашении на музыкальный вечер к Биверстокам; она и сама ехать не хотела и, судя по всему, не хотела, чтобы ехал я. Но при этом она как бы все время подталкивала, чтобы я туда поехал.

— Может быть, у них ссора с Лавинией?

— Нет, папа, она все время твердит, что Лавиния ее лучшая подруга, и запрещает мне отзываться о ней неуважительно. Да она и сейчас у Элен. Щебечут.

— Лучшая подруга, — тихо повторил полковник, откидываясь на спинку кресла.

— Можно было бы подумать, что она обиделась за нее. Только зная щепетильность Элен, я ее драгоценную Лавинию стараюсь даже намеком не задевать, наоборот, восхищаюсь ее красотой и другими достоинствами.

— А ты не пробовал просто объясниться с Элен? Правда в отношениях с женщиной — самый короткий путь, но почти всегда самый безнадежный. Будь это сестра или даже мать.

— Она все принимает в штыки. Такое впечатление, что я стал ее врагом или она узнала обо мне что-то ужасное.

Отец и сын немного помолчали. Утреннее солнце играло на корешках книг, на бронзовом плече агрессивной Артемиды, на золоченом форштевне небольшой модели парусника — первого и незабываемого корабля молодого капитана Фаренгейта.

— Насколько я знаю, ты завтра на «Саутгемптоне» идешь на Тортугу?

Энтони молча кивнул.

— Если разлука лечит любовь, то и на эту небольшую размолвку она должна как-то повлиять. Будем рассчитывать, что благоприятным образом.

Энтони снова молча кивнул.

На следующий день сэр Фаренгейт вместе с дочерью — достаточно уже оправившейся от своего падения — отправились провожать Энтони в плавание. Это было семейной традицией, неукоснительно соблюдавшейся, хотя бы плавание представляло собой ничем не примечательный рядовой рейд.

Разумеется, явилась и Лавиния, а с нею еще несколько приятелей и приятельниц. Если бы она явилась одна, это выглядело бы и странно, и вызывающе. К счастью для нее, оставленные отцом богатства позволяли ей иметь при себе достаточное количество людей, готовых сопровождать ее куда угодно и когда угодно.

Таким образом, у сходней «Саутгемптона» образовалась небольшая великосветская толпа, служившая объектом соленых матросских шуточек.

Лавиния предприняла несколько попыток вступить в беседу с молодым лейтенантом, но помешало ей то, что он, во-первых, разговаривал с отцом, от которого получал приличествующие случаю наставления, а во-вторых, внезапное и острое желание Элен поблагодарить свою любимую подругу за принятое ею участие в ее (Элен) болезни.