|
И тогда в голове становилось горячо, глаза как бы застилал темно-серый войлок. Почти смертельной черты страх достиг около полудня, когда впереди что-то тихо затрещало и между камышей поползли тонкие змейки дыма. Еще ничего не было видно, только легкий запах горелого, а мысль сразу прошила мозг: «Они хотят поджечь болото». Может, потому, что лежала где-то у самого порога памяти. Ведь и Марийка и все партизаны помнили, как осенью выжигали некошеные болота, огромные болота, на север от Широкой Каменки, бывшую Вольную, — они тогда горели по нескольку дней, застилали весь горизонт багряным заревом. Все знали, что тот огонь ничем не угрожает Позднему, но все равно людей не оставляла странная тревога. Было неизвестно: горели болота по чьему-то велению, — говорят, по горелому растет более мягкая трава, — или по злому умыслу, а может, из-за недосмотра, — ведь порой огонь проглатывал и стога под Вольной, даже небольшие рощицы на холмах. Никто никогда не видел, чтобы кто-то бросал в сухую траву спичку; казалось, по болотам бродил призрак и поджигал их.
Только Степан — окруженец, ленинградец — вертел головой, ничего не понимая, комично морщил нос. Его улыбка так и застыла: через мгновение разгадал и он. Жутко затрещали камыши, два красных колеблющихся языка пламени взвились над ними, и полетели в небо черные пчелы. И долетели голоса — что-то кричали полицаи. Наверное, предлагали сдаться. А когда огонь затрещал еще сильнее и взвилось не два, а много огненных языков, сердце у Марийки сжалось, она съежилась, закрыла ладонями глаза, чтобы не побежать от огня. Те, кто стоял впереди, испуганно оглядывались, начали пятиться назад, Микола уже не держал винтовку над водой, а волок ее по трясине, как палку. И слова их остановил голос Тимоша: — Ну, чего сбиваетесь в табун?.. Огонь сюда не достанет. Кто-то остановился, кто-то побрел дальше. И тогда отозвался Василь: — Там разводье, осоки нет. Мы когда-то пробовали поджечь болото. Будет гореть, пока есть осока. И то, что это сказал Василь, а не Тимош — тот должен был успокаивать их по своему командирскому положению, да и к тому же был не такой, как все, а точно из кремня, — немного успокоило. — Если бы дым шел на лес, можно было бы попробовать прорваться, — заметил Степан. Но дым — сивый, густой, с мохнатыми шмелями — относило в сторону. И чем он был гуще, тем меньше становились огненные всплески, они уже не издавали такого треска, оседали, пока не упали в трясину. Потом они вспыхивали еще в нескольких местах — полицаи носили сено, пытались поджечь болото то в одном месте, то в другом, — но партизанам пришел на помощь ветер. Тогда на холме поднялся шум — ругались или угрожали кому-то, но постепенно он стих. Даже выстрелы раздавались теперь не так часто. Однако такая перемена в поведении врага не успокаивала: исколотая выстрелами тишина повисла над головами, въедалась в уши, в мозг. Она висела неизвестностью, какой-то новой, неведомой еще опасностью. И становилась все туже, все сильнее давила на плечи, вдавливала в трясину. Время остановилось. Хотя солнце катилось по небу, никто не чувствовал его своим солнцем, а день своим днем. Они могли жить, лишь переступив этот день. И только когда на камыши стал опускаться вечер, партизаны начали понемногу выходить из оцепенения. Видимо, полицаи ждали подмоги, а может, уже и не ждали, однако все равно не могли уйти отсюда, чтобы не влетело им потом, делали вид, что ведут бой, и тоже ждали ночи. Она должна была замести и их следы. Партизаны выходили, помогая раненым и с мертвым Женьком на руках. И еще один партизан остался в болоте, никто не видел, как и когда он упал, — вероятно, пуля догнала его, уже когда они тронулись в путь, отыскала в беспредельности ночи, пересекла жизнь на ходу — ведь они не услышали даже стона. |
