Иван тоже попытался уснуть, — немцы спали как убитые, их не разбудил бы сейчас и пушечный залп.

Иван подсунул под голову сложенное вдвое брезентовое ведро, смежил веки. Ему вспомнилось село, их село зимней ночью, родной двор и сад. Черные намерзшие стволы яблонь и груш, мереженный следами зайца снег. Зайцы прибегают со стороны левады, с поля, поздно ночью. А сейчас еще только вечер. Светит в небе месяц, и на синий снег упали корявые тени. Над селом нежная и звонкая зимняя тишина. Где-то далеко скрипит колодезный журавль, с Бовиной горы долетают детские голоса — матери еще не позагоняли детишек по хатам. Иван смотрит в сторону левады и прислушивается к тишине. К тропинке за огородами, которая вьется на Басов Кут. Не заскрипят ли, не запоют хромовые сапожки, торопясь, по тропинке. Марийка учится во вторую смену и после уроков еще часто остается то на кружок, то на спевку. Если на дорожке заскрипят несколько пар сапог, Иван, конечно, не выйдет, — Марийка возвращается с подружками. А если послышится одна пара… О, этот соловьиный щелк сапожек Иван узнал бы и среди грохота речного ледохода… Он отдается в груди, и у него начинает щебетать радостью и тревогой сердце. Иван выйдет на тропинку и пожелает Марийке доброго вечера, он не скажет ей ничего больше и не остановит, если Марийка не остановится сама. В последнее время она останавливается часто. И чаще, чем раньше, возвращается из школы одна. Ивану хочется думать, что это не случайно, но он боится поверить в это. Ему и сейчас так приятно думать о тех каблучках, слышать веселое щелканье пружинящего от мороза снега.

Мысль обгоняет поезд, переносит Ивана на леваду, но уже в весенний день. И вот он летит на льдине (в бадье, чтобы не заплескивало водой) с шестом в руках, мимо пней, чернотала и ивняка. Ольшанка извивается то вправо, то влево, несет его, смелого и глупого, под ветхим мостиком, мимо хлевов и амбаров, мимо Марийкиной хаты. Во дворе не видно никого, а он только затем и отправился в плаванье, чтобы его увидели из этого двора, а льдина мчится все быстрее и быстрее, он пытается прибить ее к берегу, а она тяжело поворачивается и угрожающе покачивается.

…И снова свободный и влюбленный стоит Иван на краю тропинки. А взгляд его уносится в конец левады, где под вербами на Крячковом болоте кружит ребятня. Кружит и кружит, и вечером, и ночью при свете луны. Это — ледяная карусель. И думает Иван, сколько пар завертело это рассохшееся, шинованное колесо в свадьбы, сколько саней, увитых алыми лентами, промчалось по улицам Позднего, начав свой бег от того колеса, от привязанных к жерди саночек, и хочется ему самому предложить Марийке сесть в те саночки, и опасается отказа, после которого он уже не сможет сюда прийти.

…Иван глубоко вздохнул… и чуть не закашлялся. Он уткнулся ртом в рукав, задушил кашель в груди. Но что-то его насторожило, и он, все так же зажимая рот, глубоко втянул носом воздух. Да, пахло горелым. Иван приподнялся, но, чуть не вскрикнув, повалился снова. Правая нога затекла, тысяча невидимых иголок впилась в нее. Она у него вообще слабее левой: когда-то застудил, долго болела, а теперь часто немела. Стиснув зубы, несколько раз потер по икре ладонями, пригнул голову, привстал. Снова втянул в себя воздух и снова уловил запах дыма. Может, ветер бросил сюда клубок дыма от паровоза? Но нет, это не угольный дым. Это дым…

Иван снова вдохнул, и у него защекотало в ноздрях. Пахло горелым сеном. Он хорошо знал запах горелого сена. Не раз и не два приходилось ему греться у трескучего костра в зимнюю возовицу, когда пробивали через глубокие снега дорогу к стогам; а сколько раз во время сенокоса у него допревала каша на костре из туго скрученных пучков сена. Однажды целый день гасил пожар — горели стога и покосы на Лясском. Люди сбивали пламя вязанками лозы, отрезая ему путь к лесу.

Становилось все удушливее. Иван понял: горят тюки.