— У меня от подобных фантазий уже голова болит, — сказала Ирина Михайловна.

Это была неправда, он задерживался редко, только когда уж совсем не мог отвертеться, и если бы ухватился за веревочку, которую бросала она, то возникла бы ссора. Тем более что Ирина добавила:

— Если бы я вот так приходила…

Он не поднял веревочки. Ирина устала от домашней работы, а усталая она всегда пыталась сорвать на ком-нибудь злость. И тут в ход шел привычный и испытанный арсенал женского оружия — сравнивала себя с домработницей, сетовала на мужнину гульбу, бессердечность, невнимательность. В какой-то мере она, может, была и права. Но не в большой. В домашней работе он помогал ей всегда. Он и борщ сварит не хуже ее, и на рынок сходит, и белье поможет выстирать. Когда-то они пытались найти домашнюю работницу, хотя бы приходящую, но Ирина Михайловна трудно уживалась с людьми, а к одной, молодой, бессознательно и бешено его ревновала, и девушке пришлось уйти. Да и не так просто найти и содержать домработницу. Жили они в достатке, но не роскошно. Стыдно кому-нибудь признаться, он доктор, заведующий лабораторией, она учительница, получали большие деньги, а их еле хватало на жизнь. Наверное, не умели жить. Все у них велось с сегодня на завтра, не знали, что значит откладывать на книжку, как экономить и копить. Не приобретали дорогой мебели и каких-либо других дорогих вещей. Дмитрий Иванович вообще никогда этим не интересовался, ему было почти безразлично, в чем он ходит и за каким столом работает. В нем, как и во многих людях его поколения, крепко утвердились мерки военных и послевоенных лет; глазами демобилизованного лейтенанта с парой запасных подметок к хромовым сапогам в вещевом мешке, а затем студента, проживающего в общежитии, смотрел он и на французские гарнитуры, на чешские ботинки и на польские галстуки. Правда, в последние годы эта закваска в нем, кажется, стала пожиже, он почувствовал к вещам вкус, однако крепко в плен они его не брали. И даже эту свою маленькую перемену он таил от Ирины, ведь она и так упрекала: «Вон у людей… Разве ты хозяин?..» Это тоже была правда. Хозяин из него скверный. У других квартира как гнездо, а у него — сорочье гнездо, почти все в ней случайное, хоть и не дешевое, — вещь к вещи не подобрана, нет того настоящего уюта, который помогает забыть о заботах на службе, успокоиться, уединиться. В гостиной, окнами на улицу, помпезный резной буфет, приобретенный в комиссионном магазине, он дисгармонировал с немецким гарнитуром, которым заполнили две комнаты — гостиную и кабинет, мебель в последнем едва умещалась, всю свободную стену занимал неуклюжий стеллаж, тесно заставленный книгами. Время бы поменять и спальню, ее приобрели лет двадцать назад. В спальне сейчас жили жена и дочка, сам он крепко осел в кабинете, сын слонялся целыми днями, только спать приходил домой, на широкий красный диван, стоявший в гостиной. В гостиной стояло и пианино, на котором бренчала дочка.

Услышав разговор, она выбежала в коридор, разбила ледок напряженности. В красненьком платьице, с белым бантиком, она походила на веселую бабочку. Маринке восемь лет. Сын — студент-третьекурсник, дочка — первоклассница; так случилось — жена долгое время болела, уже и не ждали второго ребенка, но все же родилась Маринка. С нею Ирина навсегда утратила возможность иметь детей (именно возможность, так как заводить еще одного ребенка она не собиралась), — пожалуй, это и привело к тому, что она прониклась к дочке чрезмерной любовью. А может, тут таилась и другая причина. С сыном они мало узнали родительских чувств, были еще молоды сами, увлечены друг другом, своей работой, друзьями; с годами это словно бы стало отмирать, взамен того размягчались души, неудовлетворенная нежность выливалась на белокурое подвижное созданье. К тому же созданье это было ласковое-преласковое, хитрое-прехитрое.