|
Он сидел на переднем сиденье, смотрел на луга, закипавшие первой зеленью, на кусты, которые словно бы срывались с мест и бросались наперерез, а потом сразу, будто обескураженные чем-то, останавливались, отставали. Сзади него дремал в углу Степан Степанович, длиннолицый мужчина с маленькими, загнанными вглубь глазами. Дмитрий Иванович несколько раз пытался его разговорить, но тщетно, разговор угасал на второй же фразе. Да и вообще Степан Степанович был неразговорчив, рассказывал только о том, — и то если его удавалось расшевелить, — как и где жил: сытно или не сытно, хорошо или не хорошо. Вся его жизнь замыкалась в тех воспоминаниях. Раньше он имел какое-то отношение к искусству, работал в филармонии; кем — Марченко не знал, кажется администратором, — а потом перешел в сеть кинопроката и теперь директорствовал в каком-то кинотеатре на Куреневке. Как он жил сейчас — хорошо или не хорошо, — не высказывал. Наверное, хорошо: жена — кандидат наук, он получал хоть и меньше ее, но тоже не куцую зарплату, а это «хорошо» имело в его представлении только одно определение: импортная мебель, французские костюмы, армянский коньяк. А может, и не совсем «хорошо» — «Волга» старая, а на новую, как он сказал, пока что надежды нет. Машину вела Светлана Кузьминична. Руль держала уверенно, дистанции придерживалась четко. Специалисты говорят: водители-женщины лучше водителей-мужчин. К тому же Светлана Кузьминична удивительно спокойна, уравновешенна. Даже несколько медлительна, ленива в движениях. А может, чуть вялая. У нее мягкие, округлые черты лица, расслабленная походка, неторопливая речь. Она броско, но не совсем со вкусом одевается, любит все яркое, хотя оно и не идет к ее мягкости, к светло-каштановым, уже знавшим химию волосам, носит массивное золото и неуместные, похожие на сомбреро шляпы. Сотрудники называют ее шахиней. Но при всем этом она трудолюбива, умеет работать сама и требовать от других. Ее рабочее место, ее колбы так и сияют чистотой, она не будет ждать, пока придет на работу заболевшая уборщица, а возьмет тряпку и сама вымоет полы, не раз можно было увидеть, как она идет из соседнего корпуса через дорогу в широкой пестрой юбке, причудливой шляпке с приколотой сбоку розой, в ультрамодных туфлях и с ультрамодной сумочкой в одной руке, а в другой несет ведро, из которого выглядывают веник и совок для мусора.
А еще в ней есть какая-то твердость, затаенность, которые никогда не прорывались наружу и о которых, впрочем, все догадываются и которых боятся. Дмитрий Иванович смотрел на ласточек, сидящих на проводах, на встречные машины — наслаждался ездой. Он не любил ездить часто — вот так, раз в полтора-два месяца, — это приятно, а ежедневно, даже еженедельно — о таком и думать не хотелось, и сам не покупал машину, видимо, поэтому же. Он на всю жизнь наездился в войну. Его взяли на нее шофером, и всю войну — от сорок первого до сорок пятого — он прокрутил баранку. Призвали рядовым, демобилизовался старшим лейтенантом, командиром автороты. Дороги, дороги и дороги, не похожие одна на другую и однообразные до отупения, война кружила его по ним, как речка перышко по волнам. Дороги, усталость и мучительное, почти неодолимое желание выспаться оставались в его памяти с войны. Помнилось, как порой, особенно под утро, это желание сна становилось почти непреодолимым, казалось — только бы упасть, провалиться в сладостную тьму. Второе ощущение, не оставлявшее его долго после войны, — ощущение пропасти. Фары затемнены жестяными кругами, в которых прорезаны узенькие щелочки, закрашенные синей краской; ночью ездили почти вслепую и не раз попадали в кюветы и рвы. Помнит, как, будучи уже студентом, задремав в аудитории, просыпался от внутреннего толчка и лихорадочно нажимал на педаль — поперечину парты. Он много раз попадал под бомбежку, дважды горел — один раз в кабине машины, другой — заваленным мешочками с порохом из развороченного бомбой кузова — и сейчас знал, что те дороги закалили его, влили в него твердость и силу, на них он до конца осознал, что такое Родина и вера в человека. |
