— Так, может, нам развернуться в цепь и помочь искать? — снова ехидно спросил заместитель директора.

Ехидство Одинца окончательно отрезвило, а вместе с тем и озлобило Дмитрия Ивановича.

— Езжайте вы ко всем чертям, — сказал он.

— Ого, — по-настоящему удивился Одинец, потому что никогда еще не слыхал такого от Марченко. Он махнул рукой, и «рафик», пыхнув дымом, беззвучно покатился по мягкой луговой дороге к реке.

А Дмитрий Иванович постоял еще мгновение и пошел к машине.

Больше Хорола они не искали. Дмитрий Иванович так и не узнал, в самом ли деле он пошел по какой-то, только ему известной тропинке к Десне или подался напрямки лесом к шоссе и отправился в Киев автобусом. Да это его уже мало интересовало, он не думал об этом. Чувствовал себя Дмитрий Иванович неважно, прямо-таки плохо. Это чувство чем-то было похоже на чувство свидетеля дурного поступка, совершенного близким человеком. Свидетеля, а может, и соучастника, беспокоящегося: а не придется ли и ему тоже сесть на скамью подсудимых. Ведь какие-то побуждения, пусть в далеком прошлом, были и с его стороны!

Светлана Кузьминична делала вид, что вся отдалась езде, наблюдению за дорогой, сосредоточенно смотрела вперед. Это немного спасало их: не приходилось убегать друг от друга взглядами. Но чувство неловкости переполняло обоих. Они сидели так напряженно, что посторонний человек мог подумать, будто эти двое везут взрывчатку. Дмитрий Иванович, хоть ни разу не скосил глаза в сторону Светланы Кузьминичны, ощущал ее разгоревшейся щекой, виском, мыслью — всем своим существом, боялся, как бы она не заговорила, не сказала чего-то такого, от чего им и совсем будет некуда деваться, — начнет извиняться, просить, чтобы он забыл все, или разыграет беззаботность, шаловливость, а такое у женщин в большинстве случаев кончается истерикой.

Однако он мог не бояться ни того, ни другого. Светлана Кузьминична Хорол была женщина сильная, судила обо всем, может, несколько и примитивно, но трезво. Конечно, она тоже пылала на этом огне. Но в то же время рассуждала, что, если Дмитрий Иванович не оставил машину, не побежал по шоссе пешком, значит, он и впредь ни единым словом не напомнит о том, что произошло. Ну, упадет это романтическое покрывало, которым немного тешился и которое уже полиняло от времени, ну, будет чураться ее, и на помощь его в работе над докторской надеяться нечего. Но это еще как сказать… Он такой, что как раз напротив, чтобы не подумала чего-нибудь дурного, и поможет ей. По крайней мере, с работы она не убежит, и ее репутации ничто не угрожает. Черт принес этих жаболовов… Но какое им дело, да и что они могут сказать? Конечно, скверно, что они еще больше перепугали Дмитрия Ивановича. А он… Он… В сердце натекала досада, она сгустилась в злость. Такой слабонервный. Такой…

И вдруг, совсем неожиданно и, казалось, вопреки тому, что она старалась думать, в ней поднялась такая щемящая боль, горечь такая, что ей захотелось плакать. Вспомнилось, как впервые пришла к нему проситься на работу, какой он был необыкновенный, застенчивый, красивый в этой своей застенчивости; взрослый человек, он смущался перед нею, как мальчик. Таким он остался навсегда. И какая же она неосторожная… Ей казалось, что она утратила что-то большое-большое, что приходит очень редко, может один раз в жизни, чего ни купить, ни выпросить, ни выковать в огне.

Глава пятая

Борозна запер ящик, снял с гвоздика зеленую ворсистую шляпу, еще раз окинул взглядом стол — не забыл ли чего — и хотел идти к двери, как к нему подошел Вадим Бабенко. Дотронулся длинным красивым пальцем до пуговицы на пиджаке Борозны, сказал, глядя ему в лицо большими чистыми глазами:

— Виктор Васильевич, я позорно отстал за последнее время.