— Не этих же сверчков, — качнул он головой в темноту, — пришли мы слушать.

— А зачем мы пришли?

— Ну… Вы сами знаете.

— Нет, не знаю, — сказала она.

— Знаете!

— Откуда? Может, пришли, чтобы вы еще что-нибудь сообщили мне? Рассказали о научном открытии?

Ее слова ударили его, как хлесткая розга. А где-то в мыслях проскользнуло, пролетело, что за его цинизм ему заплачено сполна. Даже сверх меры. В одно мгновение ему показалось, что его словно скрутило что-то. Скрутило и не отпускало, и не осталось в нем ни радости, ни подъема, ни тревожного ожидания, ни того веселого нахальства. Ему стало противно. И он сам, и этот вечер, и сверчки — все. И исчезло, сгинуло то дразнящее желание сделать ей больно, смять, прижать к себе, растворить в себе…

— Вы все же кому-то рассказали… — произнес Борозна как-то глухо, вяло.

— Подруге…

— А подруга подруге. А та — Бабенко.

— А вы что же хотели? Чтобы я молчала и дома, в уголочке, переживала ваше величие! Вы же сами… вон какой прагматик. Еще и утверждаете — век такой. Что же вы хотите от меня? Вы даже не подумали, что у меня самой, если ваши догадки подтвердятся, сизым дымом горит диссертация. Вы мне что-то предложили, посоветовали или хоть расспросили о том, над чем я работаю? Вы подумали, что я человек? Какой-никакой, а все же научный сотрудник… Ну, хоть плохонький. Пусть даже приспособленец от науки. Но ведь человек. Забыли о человеке. Проповедовали наивысшую мораль и пренебрегли ею.

— Почему же, я как о человеке…

— О бабе…

— Зачем же так грубо?

— Потому что вы так на меня смотрите. По крайней мере сейчас.

Она отгадала его мысли, и это не было странно. Однако его поразило, ошеломило, что она отгадала до конца, в беспощадной логической последовательности: стремление ошеломить научной эрудицией, осведомленностью, легкомысленное бравирование, заимствованное нахальство. В это мгновение он был весь как вывернутая наизнанку рукавица. Даже этот его критический взгляд на путь, по которому идет их лаборатория… Он пока еще не думал о том, что вырастет из его слов, когда они распространятся по всей лаборатории. Хотя теперь знал наверное — вырастет что-то плохое. По крайней мере для него. Но это еще будет… Оно пока еще — как градовая туча на горизонте в то время, когда горит свой дом. Он поступил безрассудно, просто по-идиотски. Но обиднее всего ему было оттого, что нарушил что-то из тех больших и светлых принципов, которые построил в своем сердце и которые, он чувствовал, должны были стать законом его жизни. Нарушил не до конца, может, и не во многом, но и это его опечалило.

— Давайте оставим это, — сказал он.

— Что?

— Ну, о лаборатории.

— Хорошо, оставили. Дальше что?

Он молчал.

— Так-так, — сказала она. — Какие же конструктивные действия вместо этого отжившего, сентиментального — тьфу, гниль, ричардсоновщина, карамзиновщина — хождения вы хотели предложить?

— Ну, поехать ко мне…

— Послушать проигрыватель… Посмотреть альбомы…

— Да, — сказал он и сразу же спохватился, увидев насмешку в ее глазах. И тотчас что-то острое проснулось в нем — откуда она знает? Ах, она знает все. Странно, но это сейчас не отталкивало.

— А потом — бутылка шампанского. От него быстро пьянеют… Интим… Приглушенный свет.

— Как вы… опытно и цинично.