— А знаете, как это плохо, когда кто-то кого-то осчастливливает?

— Разве?.. Я не согласен. Принести кому-то счастье — это ведь хорошо.

— Тут не то… За осчастливливание требуют платы. А моральная плата страшна. На весь век. Вот так и живут по двое — кредитор и должник. А какой должник, в конце концов, не возненавидит своего кредитора? Разве совсем никчемный. Забитый.

— Неля, — поднял умоляюще руки Борозна, — не наказывайте меня за искренность. Поверьте, я уже наказан. И ведь со мной всегда так. Хотел понравиться…

Он вдруг бурно и громко расхохотался.

— Чего это вы? — удивилась Неля.

— Почему-то вспомнилось… Просто так… Глупость. Когда-то мы с товарищем так выкаблучивались перед одной девушкой, так друг друга оплевали, что уже и отмыться было невозможно, пришлось удирать обоим.

— Так вы, значит, охмуритель злостный и сознательный?

— Да нет, пожалуй, бессознательный. Это, ну… инстинкт или нечто подобное. Как у бабочек, птиц. Вы же знаете: чтобы привлечь партнершу, природа им что-то дает. И нам тоже. Одному приятную внешность, фигуру, другому голос или музыкальный слух. Порой иной олух удивительно умело выдает на гитаре или аккордеоне чужие порывы за свои.

— А кому этого не дано?

— Дано другое. Язык. Это интеллектуалы. Какой-нибудь очкарик строит из себя скептика, нигилиста. Он и в самом деле умный. У девушки же ума нет, и она идет за ним.

Неля демонстративно покачала перед глазами Борозны сумочкой.

— Принимать это как аналогию?

— Неля, я опять куда-то не туда лезу. Я не знаю, что это со мной…

— Просто это означает, что сегодня нам пора прощаться.

— Еще только десять… Давайте пройдемся…

— Нет, будьте здоровы, Виктор Васильевич. Доброй ночи. — И побежала по ступенькам вверх, к лифту.

Борозна шел по набережной в сторону метро. Думал обо всем, что произошло, и замечал, что он и в самом деле сегодня не такой, как всегда. Рассыпался последовательный строй мыслей, и куда-то девалась категоричность, уверенность в том, что сделает он в следующее мгновение, завтра, через год. Где-то на горизонте сознания вспыхивало опасение, что его легкомыслие — то, сказанное Неле о работе Марченко, — выльется в большую грозу, но пока что старался не прислушиваться к нему, и это ему удавалось. Он вслушивался в себя, в свои мысли, которые возвращались к ее словам, к тем словам, что родили это настроение, принесли радость: «Мне достаточно одной человекоединицы»; его словно бы несло что-то, и он даже не замечал, как очутился у станции метро, а потом и на своей улице. Его заполнило что-то большое, радостное. Он осознавал его, обдумывал, но от этого оно не блекло, напротив, становилось еще больше и радостнее. И немного тревожнее. Борозна вошел в квартиру. Хотел включить свет, уже нащупал было выключатель, но отдернул руку. Ему сейчас показалось, что свет обкрадет его, сдует с души радостную мечтательность, бросит в будни. Не раздеваясь лег на диван. Так и лежал, положив руки под голову и глядя в темноту, которая постепенно раздвигалась перед ним. Да и не такая уж стояла в комнате темнота — в широкое окно с Владимирской улицы вливался процеженный сквозь серую занавеску желтоватый свет фонарей.

Неожиданно Борозна засмеялся. Он засмеялся оттого, что ему так хорошо, смеялся над собой, таким необычным, даже глупым, счастливо-неистовым, смеялся от предчувствия чего-то еще большего, еще лучшего. Он старался представить себе, каким оно будет, и не мог. Что-то мешало ему, что-то цеплялось за память, за душу, прокалывало эту радость, и тогда вставала тревога.