|
И чем больше он думал, чем четче вспоминал все, его радость уменьшалась, а тревога росла. Она вставала откуда-то со дна, как паводок, как туман, поднимающийся из долины. И в том тумане, в том паводке таяла уверенность, ее становилось все меньше, а тревоги больше, и вскоре она заполнила все. Сначала Борозне вспомнилось, как нелепо он вел себя в их первую встречу, в парке Примакова, потом вспомнил их общий поход на выставку картин американского художника в музее украинского искусства, где он тоже порядком выпендривался, и кинофильм «Последняя ночь», впечатление от коего испортил немалой порцией цинизма, и так, в воспоминаниях, добрел до сегодняшнего Дня.
«Нужно перейти в сферу деятельности», — сказал он… сказал сегодня. Он даже содрогнулся. Ему опять стало невыносимо стыдно. А потом он припомнил их прощание. Ну конечно же Неля сбежала от него. Просто сбежала. И уже никогда она не пойдет с ним. Он сам испортил все, сам виноват… Борозна поднялся, сел на диване. Свет за окном был густо-розовый и тревожный, как зарево. И вдруг Борозна ощутил, как в нем что-то вскинулось, и змеистый холодок побежал к сердцу. Его охватило отчаянье. Он почувствовал страшную пустоту, как будто проваливался в нее, и она смыкалась над головой. Разум подсказывал, что ничего не случилось, но ничто уже не слушало его, отчаянье жило само по себе, не подвластное разуму, заполняло все его существо сильнее и сильнее — до последней клеточки. В это мгновение щелкнули троллейбусные провода — и что-то зазвучало в нем. «Еще не поздно. Я должен любой ценой увидеть ее. Я должен сказать ей… Увериться…» И снова разум фиксировал, что это бессмысленно, что он может окончательно разрушить все, но это для него сейчас было как шепот недруга в лихую годину. «Я возьму такси… Я скажу ей…» Что именно он скажет Неле Рыбченко, Борозна не знал, но был уверен, что скажет что-то значительное, убедительное для них обоих. Когда Борозна нажал на беленькую пластмассовую кнопку звонка на шестнадцатом этаже, он пылал как в лихорадке. Он услышал за дверью легкие шаги и, прежде чем там спросили, кто это, сказал хриплым, севшим от волнения голосом: — Неля, откройте… Это я… Виктор… Виктор Васильевич. Откройте на одну минутку. Неля открыла дверь и ужаснулась — такой вид был у Борозны. Его квадратное, вырубленное резкими линиями лицо вытянулось, в глазах — отчаянье. В этот момент Неля подумала, что Виктор Васильевич совершил какое-то невольное преступление. Может, на него кто-то напал, и он, защищаясь, убил человека… Она даже прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Борозна увидел, как в ее глазах всплеснул ужас, и растерялся совсем: — Неля, вы не пугайтесь. Я пришел сказать. Я не могу… Мне показалось… мне показалось, что вы на меня обиделись. Больше чем обиделись. А это для меня было бы сейчас… Я сам не знаю, чем это может быть для меня. И вы тоже не знаете. Ужас в ее глазах сменился удивлением, а удивление — радостью, горячей, даже жгучей. Она читала на его лице беспредельную искренность, и отчаянье, и страх, что его слова поймут неправильно, читала как неожиданно прекрасные строки из книги, она видела его неистовство и растерянность и тоже наполнялась тревогой и в то же время какой-то заботой, чувством опеки, подобным тому, с каким старшие смотрят на безрассудных озорных детей. Он и впрямь сейчас был похож на испуганного мальчика — этот крупный мужчина с профилем ассирийца, крутым лбом и густой острой бородой. — Неля, я вас… Я вас… Вы не подумайте… Я только хотел сказать… то есть спросить… Это был другой человек, совсем не тот, какого она знала раньше, — сконфуженный, встревоженный, с раскрытым настежь сердцем, близкий, беззащитный. |
