— Тише, — шепнула она, позволяя ему узнать свой голос. Затем она услышала, как он негромко рассмеялся.

— В этот раз из теней ко мне выходит истинная Ках, — проговорил он.

Как во сне, она преклонила перед ним колени. Все казалось видением. Когда он приблизился к ней, ее тонкие руки обвились вокруг его шеи.

Их губы и тела встретились, познавая некий безымянный порыв, подобный влечению в Застис.

Он стал для нее не только Регером и Саардсинмеей, но и всем тем, о чем она тосковала. Он превратился не просто в молодого человека, но в ее собственную молодость, мужское отражение ее плоти.

Его руки шарили по ее коже, груди, бедрам, словно он хотел изучить ее одними прикосновениями, не имея возможности видеть. Когда он овладел ею, его сила сжигала, словно сердце огня. Всегда хранившая молчание в желании или любви, она знала, что обязана закричать. Это не имело значения — в доме подумают, что он с какой-нибудь девушкой…

Ее гнал ритм танца жизни, она не помнила себя. Она не знала его имени и забыла, что ее зовут Пандав.

Ее лоно трепетало, подобно нераскрывшемуся цветку из венка богини (черной Ках с глазами Анакир) — бутон разворачивался в венчик и желал наполниться.

Она вцепилась в него, а он — в нее. Крик рвался из ее груди, и она заглушала его кулаком в страхе, что их услышат… Ее пронизал поток жидкого света. Цветок-лоно наполнился им, сжался и сомкнулся за ним.

Снова воцарились ночь и тишина, подобно упавшей пыли. В этой тишине они лежали рядом, наполняясь теплом друг друга, и звездный свет тек по полу.

— Ты оделила меня щедрым даром, — произнес он.

— Сейчас время давать.

Когда она перекатилась на край тюфяка, снова заворачиваясь в накидку, он сурово спросил:

— Будешь ли ты здесь в безопасности? Я не знаю, чего это стоит мне, но если… — он осекся. Она тоже ничего больше не сказала в возникшей тишине.

Пандав видела сияние звезд в его нежных, безумных глазах, пока он смотрел, как она уходит. А во дворе перед богиней оплывал фитиль.

Не оглядываясь, Пандав прошла по ступеням и по коридору к своей постели, легла на нее и сразу заснула.

Около полутора часов до рассвета она урывками различила скрип калитки во дворе и поняла, что он отправился в путь по дороге, которой не знает, в свое отдельное от нее будущее.

И в ней выросла безмятежность. Корни ее проросли даже на этой неподходящей почве. Пандав расцвела здесь. Она не должна убегать.

Как он сможет что-то узнать? Разве кто-то следил за ними? Святая тишина ночи была почти безумной, в час, когда она вышла во двор, усадьба казалась покинутой, или все ее обитатели были под заклятьем…

Она снова уснула и в конце концов открыла глаза под звуки медных гонгов. Это была праздничная процессия, бьющая в них уже после полудня.

Пандав чувствовала вялость, но поднялась и пошла, преодолевая телесную неловкость, теперь обычную для нее после плотской близости. День был слишком жарким и душным для весны. Она обнаружила, что мышцы подчиняются ей с крайней неохотой, и ощутила себя истощенной.

Имелся еще один выход. Травы, которые доставали ей торговцы, растения, которые она выращивала в своих покоях. Они благоухали — все, кроме одного. Она отговаривалась изяществом его пестрых листьев.

Пандав готовила напиток с некоторым отвращением. Снадобье было верное, но не слишком щадящее. Могла появиться слабость, потом она будет истекать кровью, что не обрадует Эруда, который почему-то после оргий в храме часто хотел ее.

Ладно, это послужит ей, как надо. С тех пор, как она была столь щедра в своей жадности, она сделалась ленивой и одновременно такой беспокойной… Ланнец не так молод, как ее жрец, и потому, может быть, не столь способен к зачатию.