За воротами поджидала чернота, огромная пасть ночи, разбавленной лишь светом мелькающих окон и фонарей на стоящих в порту кораблях. От крытого рыбного рынка поднимался тяжелый запах и смешивался с соленым дыханием моря.

Закорианец, размытое пятно факельного света, исчез за поворотом в четверти мили впереди. Идущий следом кандиец красиво вписался в тот же поворот. Регер достиг поворота и прошел его, словно приласкал возлюбленную, еще красивее. Издалека к нему летели призрачные голоса: «Победи за свой город… Иди со мной в своем сердце…»

Они вышли на Прибрежную дорогу. Вверх стенами поднималась почти непроглядная темнота, все мерцание исчезло. Теперь колесницы вступили в борьбу с ухабами, ямами и камнями, подпрыгивая и грохоча. Здесь не было ни единого широкого места, ни малейшей возможности для того, чтобы одна колесница обогнала другую.

Пламя факела рвалось назад, огненные языки обжигали Регеру шею и подбородок.

На уступах наверху справа мелькали лампы и фонари. Слева узкая полоска земли вклинивалась в море длинным мысом, на котором высились сторожевые башни. От огней одного или двух кораблей вода казалась горящей — еще немного света для тех, кто мчится…

Кандиец отступил назад, прямо в объятия Регера. Дым красно-розового, звон соприкосновения, когда одна упряжка поравнялась с другой. Какое-то время они шли вровень, потом Регер обошел соперника, и огонь второй колесницы возник в темноте позади. С высоты балконов и крыш зрители выкрикивали название своего города и имя своего колесничего. Кричали и кандийцу, который пытался вернуться на утраченную позицию, догнать и перегнать — но для этого не хватало даже его весьма высокой скорости. Хиддраксы Регера, которых он воспитывал два года, летели без всяких крыльев.

Земля пошла вверх и выровнялась. Поверхность дороги — нет. Теперь впереди только закорианец.

(А в миле позади — еще одно пламя крушения. Отт все-таки столкнулся со скалой. Шалианец висел у него на хвосте и, видимо, помог ему в этом.)

Почти исчезнувший шум кандийской колесницы снова приблизился. Но нет — кандиец не смог бы снова догнать Регера. Это шансарец возник из темноты, как до него сам Лидиец.

Закорианец обернулся. Сократив расстояние, Регер оказался достаточно близко, чтобы видеть жестокое выражение его полускрытого тенью лица и длинный язык кнута, взметнувшегося для удара. Он услышал древний крик колесничих: «Хайя! Хайя!»

Животные закорианца напряглись, не пытаясь ловить звезды, а лишь выполняя свою работу. Головокружительная скорость уносила черную колесницу дальше и дальше — и Регер распахнул крылья силы, развернул скрученную кольцом энергию, сливаясь воедино с хиддраксами, с их сердцами. «Теперь лети, душа моя…» И подумал: если раньше казалось, что они летят, то теперь они летят в самом деле.

Ночь сгустилась, словно вода. Пламя в лицо — мир уносился прочь. Закорианец, затянутый вихрем, продержался какой-то миг и тоже растворился.

Теперь перед ним лежали лишь скрученные изгибы дороги, мелькая в сполохах факела, ухабистые, дребезжащие, не более чем легковесная реальность на огромной скорости. Дорога стала лентой, пересекающей небо. Освещенная башня, на галерее которой сгрудились зрители, выпрыгнула из темноты, оглушила приветственными криками и пропала. Огоньки превратились в тонкие золотые нити — фонари наверху, огни кораблей внизу.

И шансарец белой тенью позади.

Удар белого крыла… Они мчались бок о бок по дороге, теперь достаточно широкой, на скорости, заставившей замереть мир.

Словно во сне, навеянном силой, Лидиец обернулся и увидел лицо шансарца, смотрящего на него, тоже запертого в магии сна.