Вторая картина будет называться «Марди-Гра». И она стоит у меня перед глазами так же ясно здесь, в Сан-Франциско, как виделась мне в ту ненастную ночь в Новом Орлеане. Огромные блестящие платформы из папье-маше, к которым тянутся склоненные ветви деревьев, и подвыпившие факельщики в черном, которые непрерывно прикладываются к карманным фляжкам. Кто-то роняет факел прямо на платформу, заполненную гуляками в атласных карнавальных костюмах. Языки огня и столбы дыма вздымаются ввысь, словно графическое изображение многоголосого рева, извергаемого отверстыми ртами.

Над Сан-Франциско потихоньку занималась заря, но плотная пелена тумана по-прежнему застилала окна мастерской. Все кругом, казалось, было омыто холодным люминесцентным светом. Мои старые картины с крысами и тараканами казались окном в другой мир.

У меня болела душа. У меня болело сердце. И тем не менее я испытывал безграничное счастье в предвкушении радости создания картин, которые мне предстоит написать. Мне не терпелось начать прямо сейчас. Я посмотрел на свои руки. Я так давно не писал, что на руках не осталось даже следов краски. Меня ждали кисти, а еще странный свет, льющийся в окна мастерской.

«Но какое это теперь имеет значение, если тебя нет рядом, Белинда?! — прошептал я. — Где ты, моя дорогая? Может быть, ты пытаешься добраться сюда, а может быть, гнев и обида не пускают тебя? Обида и нежелание простить! Святое причастие, Белинда. Возвращайся скорей».

6

Утром в новостях по кабельному телевидению показали длиннющие очереди перед нью-йоркским кинотеатром, где демонстрировали «Конец игры». «Нью-Йорк таймс» уже поместила восторженный отзыв о фильме:

«Что касается начинающей актрисы, то она совершенно неотразима. Стоило ей появиться на экране, как окружающая ее нехорошая слава тут же забылась. Но тогда остается только удивляться противоречивости и непоследовательности судебной системы, вынужденной заклеймить столь одаренную и утонченную молодую актрису как малолетнюю преступницу».

В полдень новостные каналы кабельного телевидения показали интервью с представителем Музея современного искусства в Нью-Йорке. Этот весьма специфический джентльмен, лысый, близорукий, в очках с толстыми стеклами, читал заранее подготовленное заявление. Когда он делал паузу, чтобы восстановить дыхание, то смотрел куда-то высоко в небо, словно искал там только ему одному известную звезду. По вопросу приобретения картин с изображением Белинды официальный представитель заявил, что музей не признает за собой морального права судить о нравственном облике художника. Музей считает картины достойными того, чтобы пополнить его коллекцию. Члены попечительского совета музея единодушно оценили неоспоримые достоинства работы художника.

Затем нью-йоркский критик Гаррик Сэмюэльс — человек, вызывающий у меня личную неприязнь, — написал буквально следующее: «Нечасто можно увидеть художника, который раскрывается с таким жаром и таким неистовством. Уокер демонстрирует нам образчик высокого искусства, свойственного картинам так называемых старых мастеров, и все же его полотна удивительно современны. Перед нами уникальный союз компетентности и вдохновения. Часто ли можно встретить такое явление? Возможно, один раз в сто лет!»

Спасибо тебе, Сэмюэльс! Но ты мне все равно неприятен.