Примерно четырьмя часами позже, на исходе третьего часа, в ночь на 16 октября, когда во дворе Нюрнбергской тюрьмы уже висели с петлей на шее Иоахим фон Риббентроп, Вильгельм Кейтель, Эрнст Кальтенбруннер, Альфред Розенберг, Ганс Франк, Вильгельм Фрик, Юлиус Штрейхер, Фриц Заукель, Альфред Йодль и Артур Зейсс-Инкварт, неутомимый Гуго Вурм, залегший в засаде у края своего картофельного поля, заметил, наконец, шагах в тридцати фосфоресцирующие огоньки волчьих глаз. Он давно ждал раненую волчицу. Он был уверен, что она где-то поблизости, что она, превозмогая страх перед человеком, обязательно придет. Как бывалый охотник, он знал, что существует и у зверей и у птиц такое чудо, как неистребимый ни страхом, ни болью великий и прекрасный инстинкт материнства. Господина обер-фельдфебеля это обстоятельство, конечно, нисколько не умиляло, но вполне устраивало. Он лежал в кустах, поеживаясь от пронизывающего до костей осеннего тумана, и размышлял насчет того, как это здорово получается, что есть на свете такой приятный инстинкт, который избавит господина Вурма от муторных поисков в лесу раненой волчицы и сам приведет ее сюда, на хутор, за ее последней пулей. Ему было забавно думать о том, что эта волчица — виновница приведенного им в исполнение приговора над задавакой Кашкелем, а вот сейчас, совсем скоро он пристрелит и ее и что таким образом унтер-офицер германской армии Франц Кашкель будет в некотором смысле им же и отомщен.

Господин Вурм мог еще некоторое время поразмышлять и о том, почему эта глупая зверюга не слопала тогда же, в апреле сорок третьего года, пухленького и такого аппетитного маленького барончика. Но ему и в голову не могло прийти, что тот самый инстинкт, который неумолимо гнал ее сейчас на верную гибель, тогда, в апреле сорок третьего года, заставил ее похитить человеческого детеныша, чтобы излить на него всю материнскую нежность и заботу, не истраченную на похищенных у нее накануне волчат.

И вот сейчас, истекая кровью, тяжко раненная, она приковыляла сюда на трех ногах, томимая тоской по отнятому у нее человеческому детенышу.

Она шла, покачиваясь от слабости, теряя силы и тяжело дыша, прямо на притаившегося в холодном ожидании Вурма, пока он не удостоверился, что можно стрелять наверняка. Двумя пулями в упор с нею было покончено.

Рано утром господин Вурм особо тщательно побрился и поехал со своим старшим сыном Гансом в ближайший городок получать награду за волчицу и волчат. Шкурки волчат он продал, а шкуру их матери попросил отделать в самом срочном порядке. Это была совсем неплохая идея — подарить баронессе фон Виввер шкуру того зверя, который доставил ее материнскому сердцу столько горя.

А маленький барон фон Виввер лежал тем временем в овине господина Вурма на куче соломы. Он лежал на боку, по-волчьи подтянув к самому подбородку покрытые шрамами и бесчисленными рубцами коленки. Около него белели на табуретке кувшин с молоком, толстая фаянсовая чашка и благоухающий ломоть еще совсем теплого хлеба. Хорстль лежал неподвижно, с закрытыми глазами, ощеривая зубы и рыча при каждом движении караулившего его младшего Вурма.

В другое время селение было бы взволновано прозвучавшими прошлой ночью выстрелами. Но сегодня утром дошла весть о казнях во дворе Нюрнбергской тюрьмы. Это была потрясающая новость. Были и такие, что плакали. В том числе фрау Вурм.

4

Надо сказать, что вскоре после столь трагической и необыкновенной потери сына генерал-майор Эрих Готфрид барон фон Виввер тихо скончался от тяжелой уремии. Проводив на кладбище своего мужа, молодая вдова поселилась в родовом имении Виввердорфе.