Чем дальше от берега, тем быстрее течение. С бешеной скоростью неслась вниз река, клокотала и пенилась, и карбас наперекор течению мчался к зеленевшему впереди берегу. Алик пытался вообразить, что он — храбрый путешественник и открыватель Христофор Колумб, стоит на палубе каравеллы и командует матросами. Но вообразить это было трудно, потому что, во-первых, он не стоял на борту, а сжавшись комочком, сидел на корме, во-вторых, на какой же это каравелле могут быть бидоны для молока, в-третьих, Колумб точно знал, что едет открывать Индию, а Алик весьма смутно представлял, куда плывет их карбас по такой сумасшедшей воде. Ну, а в-четвертых… Какие же это женщины в крестьянских платочках могут находиться на борту корабля, если открытие новых островов и континентов — дело мужское…

Нет, это была не каравелла, это был обычный карбас, и гнали его вперед самые обыкновенные доярки.

— Ты откуль сынок? — вдруг спросила у него ближняя женщина.

— Из Иркутска, — сказал Алик, — мой папа главный инженер и приехал на стройку, а я — к дедушке и бабушке.

— Ну, и верно, — сказала женщина, — летом у нас привольно, мéста красивей не найдешь.

— Мама говорит, что воздух в деревне полезней сметаны, — отозвался Алик, и все в карбасе почему-то заулыбались, и мальчику стало неловко.

— Точно, — согласилась женщина. — А кто твоя мамка? Не наша?

— Анна Петровна, — ответил мальчик.

— Слушай, Анфиска, — крикнула женщина, — чей он?

— Нюшкин, — донеслось с носа.

— Боже мой!.. А ну-ка, посмотри на меня… Да, что-то есть. Глазенки как у ней. Так она же, знаешь ли ты, она первейшая моя товарка была, погодки мы, скотину пасли вместе, картошку в золе пекли, по голубицу бегали… А сколько частушек-то перепели! Она тогда еще девкой была, а нонче, смотри-ка ты, и носа сюда не кажет…

— А ты чего хочешь, — откликнулась вторая женщина, — у ней и тогда город на уме был: уеду да уеду…

— А что такое погодки? — спросил Алик у первой женщины, слегка обижаясь на нее за то, что она назвала маму девкой и не очень довольна тем, что мама уехала из деревни.

— Родились в один год с ней, в двадцать пятом, значит — вот и погодки…

Алик смотрел на эту женщину и никак не мог поверить, что она ровесница маме. Ведь мама совсем еще молодая: на лице ни морщинки, и лицо у нее белое, чистое, улыбчивое, милое, а у этой оно черное, с облезлым от загара носом, иссеченное морщинками, и, кажется, на десять лет она старше мамы.

— Да ты зазяб, поди, — вдруг спохватилась женщина, — дрожишь весь.

— Ничего, — ответил Алик, — это я так…

Но не успел он договорить, как женщина, вывернув назад руки, быстро стащила с себя вязаную кофту и накинула ее на мальчика. И сразу ему стало тепло и удобно, точно у батареи парового отопления сидел.

От этой женщины он узнал, что они едут на Долгий остров, где хорошее пастбище для колхозных коров. С начала лета перевозят их на остров в карбасах — по пятнадцать голов зараз, там коровы и живут до осени. Туда — с пустыми бидонами, оттуда — с молоком.

— И ни капельки не страшно? — Алик посмотрел в бегущую воду, и у него слегка закружилась голова.

— А чего тут… — засмеялась женщина. — Привычные мы.

У нее, как и у Анфисы, были крепкие, жилистые руки, обветренное, сухощавое лицо.