— Слава Богу, проехало, — задавливая в груди приступ смеха, произнесла Инна. — Ну, а как же ты насчет моей просьбы, дедушка, возьмешь меня к себе?

— Постой, Южаночка. Не торопи меня, — отвечал Мансуров. — Задумал твой дедушка одну задачу решить и…

— Арифметическую, дедушка?

— Нет, птичка моя, потруднее! Мне задача — тебе загадка. Как может случиться, что Инне на всю жизнь у дедушки придется очутиться? Вот она задача эта. Не решить тебе ее никогда! Никогда! — заключил смехом генерал.

— На всю жизнь? На всю жизнь? Господи! Да неужели это может случиться! — И маленькие смуглые ручонки сложились, как на молитве, у детской груди. — Дедушка, милый дедушка, о таком счастье я мечтать-то не смею! — прошептала Инна.

Молчаливая, торжественная сидела теперь Южаночка, как настоящая пай-девочка, сложив руки на коленях.

Резкий звон колокольчика заставил ее вздрогнуть.

Прием кончился. Наступил час расставанья. Дедушка встал, обнял, поцеловал ее. Перекрестил трижды. Она молчала. Она была такая тихая, кроткая и серьезная сейчас.

— Всю жизнь у дедушки. Если… если он решит задачу… трудную… трудную… А ей загадка… что это может быть? Но она не будет разгадывать этой загадки, пока не решит свою задачу дедушка. И он решит! О, непременно решит! Он такой умный и большой! Он умнее всех в мире. Он — герой!

И поцеловав, и еще раз обняв дедушку на прощанье, Инна прошла степенно, шагом прогуливающейся «парфетки» в свой класс. Теперь ни Крыса, ни Фальк, ни скучные институтские стены были не страшны девочке. Она твердо верила в дедушку — он решит задачу.

В эту же ночь, пока Южаночка крепко спала на жесткой казенной кровати в институтском дортуаре, дедушка долго сидел у себя в кабинете над составлением делового письма. В письме, обращенном на имя Агнии Петровны Палтовой, дедушка просил уступить ему Южаночку.

«Разумеется, — писал дедушка четким почерком, — я и сам не хочу нарушать воли покойного зятя и хлопотать о том, чтобы меня сделали опекуном внучки. Воля отца моей Инны для меня священна, но я прошу вас только об одном: оставаясь опекуншей девочки до ее совершеннолетия, не можете ли вы позволить ей жить у меня? Ей очень тяжело в институте. Свободный, живой и резвый ребенок не создан для институтских стен. Я же, взяв ее оттуда, позабочусь дать блестящее образование девочке. Заставлю ее посещать гимназию, найму учителей и гувернантку, и вы можете быть уверены, что воспитание Инны не пострадает от этого».

Рука генерала Мансурова бегала по бумаге, а сердце то сладко билось надеждой, то снова замирало тоской в груди.

Пришлет ли ему свое позволение Агния Петровна, отдаст ли на его руки Инну? Или же найдет невозможным исполнить его просьбу? Эта мысль мучила его, и, закончив письмо, Аркадий Павлович еще долго сидел в глубокой задумчивости у стола, размышляя о своем поступке.

Южаночка стояла среди широкой аллеи, в обе стороны которой возвышались белые рыхлые сугробы снега. В большом институтском саду зима праздновала свою юность. Красиво толпились запушенные блестящим инеем деревья, точно выстроенные на придворном балу маркизы в пудреных париках. Небо казалось серовато-синим, точно далекое северное озеро в студеную пору. Голодные вороны с протяжным карканьем летали по саду. Кое-где пробегала кошка, исхудалая, голодная, в чаянии поживиться на счет зазевавшегося воробья.

Как зачарованная, стояла среди сада Южаночка, наслаждаясь незнакомой ей еще декабрьской картиной.

— Какая прелесть! Какая прелесть! — шептала она.

Ей, выросшей на далеком, знойном юге, не приходилось еще видеть зимы.

Бац! Что-то влажное, мокрое и мягкое ударило ее в открытый от изумления ротик, и в тот же миг звонкий веселый смех послышался за нею.