По выстрелу морского пехотинца поднялся занавес, и четыре матроса в живописном одеянии мальтийских моряков вышли на сцену, выписывая замысловатые мыслете. Правдоподобность представляемого еще усиливалась качкой.

Роли коммодора, старины Крамбола, Мэра и Салли Джин-с-Сахаром были исполнены в совершенстве и заслужили громкие рукоплескания. Но при первом появлении всеобщего любимца Джека Чейса в героическом образе Перси Бом-Брам-Стеньги зрители как один человек поднялись со своих мест и приветствовали его троекратным ура, от которого чуть не обстенило грот-марсель.

Несравненный Джек во всем блеске своей формы кланялся вновь и вновь с истинно-офицерскими грацией и самообладанием, а когда вместо букетов ему были брошены пять или шесть раскрученных прядей троса и пучки пеньковых оческов, он поднял их все по очереди и с изысканной учтивостью прицепил к своим пуговицам.

— Ура! ура! ура! — Играй дальше! — Кончай базар! — Ура! — Играй! — Кончай базар! — Ура! — раздавалось теперь со всех сторон, пока наконец, не видя конца восторгам своих горячих поклонников, Джек не выступил вперед и беззвучно задвигал губами, всерьез принявшись за свою роль. Вскоре воцарилось молчание, прерывавшееся, впрочем, раз пятьдесят взрывами неудержимого одобрения. Наконец, когда началась глубоко волнующая сцена, где Перси Бом-Брам-Стеньга один против целой оравы полицейских вызволяет пятнадцать невинно пострадавших матросов из кутузки, зрители, сбрасывая вымбовки, повскакали со своих мест и, не в силах сдержать свой восторг, закидали сцену шляпами. — Да, Джек, тут ты все кегли сбил одним ударом!

Возбуждение принимало угрожающие размеры; дисциплина, казалось, исчезла навсегда; лейтенанты метались среди матросов, командир выскочил из салона, а коммодор нервно спрашивал стоящего у его дверей вооруженного часового, чтó там стряслось с чертовой матросней. Раздавшийся среди этого содома голос вахтенного офицера, кричавшего в рупор: «Брамсели убрать!», едва можно было расслышать. С наветренной скулы фрегата на него готов был обрушиться шквал с дождем, боцманматы у грота-люка охрипли, силясь вызвать команду. Неизвестно, чем бы все это кончилось, не раздайся внезапно барабан боевой тревоги — противиться этому призыву уже никто не посмел. Матросы насторожились, как кони от звука щелкнувшего кнута, и, спотыкаясь, стали карабкаться по трапам к своим постам. Через мгновение ничего уже не было слышно, кроме ветра, завывавшего как тысяча чертей.

— Приготовиться взять рифы на всех трех марселях!

— Потравить фалы! Теперь выбрать, вот так! По реям, рифы брать!

Так вот среди грозы и бури закончилось праздничное гала-представление. Однако матросы никак не могли смириться с мыслью, что им так и не пришлось услышать «Истинного янки-матроса» в исполнении ирландского гальюнщика.

Но тут Белому Бушлату придется немного пофилософствовать. Непривычное зрелище офицеров, хлопающих заодно с людьми простому матросу Джеку Чейсу, привело меня в самое радостное расположение духа. «Как замечательно, — думал я, — что офицеры признают все же, что они такие же люди, как и мы, как хорошо, что они способны радоваться от души мужественности моего несравненного Джека. Славный они все-таки народ, и, верно, я грешил, когда думал о них дурное».

С неменьшим удовольствием наблюдал я за временным ослаблением дисциплины, когда спектакль взбудоражил матросские страсти. «Вот так бы почаще, — размышлял я. — Неплохо время от времени скидывать железное ярмо. Не может быть, чтобы офицеры, допустившие, чтобы мы, матросы, немножко пошумели — так, от избытка чувств, ничего страшного — остались бы такими же суровыми и непреклонными, как и прежде. Это было бы с их стороны неблаговидно». Я стал уже было считать, что на военном корабле собрались одни только люди доброй воли самого миролюбивого характера, но разочарование, увы! наступило слишком скоро.