— А у вас все дороги такие? — откликнулся Ироня. — Если так, тогда Посконланд никому не удастся завоевать, разве что зимой.

— Зимой у нас, бывает, птицы на лету мерзнут, — сказал сын шорника. — А лекаря этого надо было послать к нашему болярину, пускай бы он его полечил.

— А чем болен ваш господин?

— Так он же бо-ля-рин, экий ты непонятливый! Они все и всегда болеют.

— Чем, чем болеют?

— Неужто не знаешь? А говоришь, в Посконии бывал…

— Бывать бывал, но не знаю…

— Тогда знай, — с удовольствием сказал Стремглав. До сих пор все учили его, теперь он и сам мог кое-что объяснить. — Они не просто так болеют. Они ЗА НАС болеют. Оттого-то и зовутся — боляре. … До явления боляр жители Посконии знали только столенградского князя из рода Жупелов и его дружину, да еще сборщиков дани. Дань, конечно, норовили не платить или платить не полностью, ссылаясь на ливни, на половодья, на засуху, на воздушные вихри, на саранчу, на долгоносика, на безотвальную пахоту, на скотский падеж, на позднюю весну, на короткое лето, на дождливую осень, на бесконечную зиму.

А потом пришла неведомо откуда Рыбья Холера. Люди в одночасье покрывались прыщами величиной с репу, впадали в жар, глухо кашляли и помирали иногда целыми селениями и даже городами. Не пощадило поветрие и столицу. Старики говорили, что на Закате повымерли все страны и державы, только посконичей оставили малость на развод, чтобы не пресекся род человеческий. Оттого себя берегли пуще глаза: загораживались заставами, лесными засеками, не пускали чужаков.

Когда поветрие закончилось, пожрав самое себя, стали объявляться неведомые люди. Это уже много позже поняли, что были они такие же посконичи, как и все, только похитрей. Поскония велика, все друг друга знать не могут. Отъехал подальше — и никому ты не ведом.

Приходил такой человек в селение. Окружала его толпа выживших. Он низко кланялся обществу и вопрошал:

— А что, люди добрые, страшно вам было во время поветрия?

— Страшно, мил-человек, как же не страшно! Отныне всякая душа в страхе живет: а ну как повторится?

— Вот, а я что говорил? Так теперь, страху-то натерпевшись, желаете вовсе избавиться от всякой хвори?

— Желаем, желаем!

— Чем же вы готовы пожертвовать во избавление от болезней?

— Да мы уж всем жертвовали чурбанам да кумирам! Коней резали, баранов, даже людей некоторых для хорошего дела не пожалели.

— Эх, не тем вы жертвовали! А, к примеру, землей да волей могли бы поступиться?

— На ухо бы они нужны кому были, твои земля да воля, когда Костлявая обнаглела и залютовала, словно варяг, мухоморов обожравшийся!

— Стало быть, согласны?

— С чем согласны-то?

— Да с тем, чтобы вам не страдать, а я один за всех вас болел, мучился, страдал, хворал, недуговал, здоровьишком скупался, терпел икоту, ломоту, дремоту, зевоту, чихоту, посикоту, дристопал и запор, огонь летучий, лишай стригучий, беременность внематочную, стул жидкий, шанкр твердый, ночницу и полуночницу, грыжу и колотье, жабу и чемер, рожу и язву, чесотку и коросту, утин и килу, уроки и призеры?

— Да ведь нам тебя жалко станет, мил-человек!

— Не жалейте меня: я за народ пострадать желаю!

— Ну, разве что сам желаешь… А так мы согласны, бери нашу землю заодно с волей, когда на такие телесные муки идешь!

— Клянетесь в том крепким зароком на огонь, на ветер, на землю, на воду?

— Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Так или примерно так шло дело повсюду. После того как была принесена крепкая клятва, люди считались крепостными, а болельщик-болярин немедленно хватался со стоном за бок либо за щеку и указывал выстроить для него на отшибе, на видном месте, особый больничный терем.