— Никогда, — сказал толмач. — Никогда не узнавать тебе, маленькая посконская быдла, что такое есть орифламма.

Он повернулся к слугам и заговорил на чужом языке, отчего те вновь развеселились и стали показывать на отрока пальцами.

Стремглав заплакал — чего он уже давно не делал при отцовских вразумлениях, — и пошел домой.

Всю ночь он просидел на крыльце, глядя на звезды и повторяя про себя:

— Орифламма, орифламма, орифламма…

За чужим словом открывался ему и чужой мир, где если бьют — так только за дело, и всегда можно дать сдачи, где не приходится склоняться над смрадной бочкой и тискать в руках осклизлую кожу, где…

Он еще не знал, что это за мир, но чуял, что именно там его место.

Едва рассвело, послышались чужеземные приказы и грохотание доспехов — всадники собирались в путь.

Стремглав проводил их до околицы, глянул в последний раз на сверкающие латы, тяжелые мечи и разноцветные перья на шлемах, на не виданные ранее продолговатые щиты с изображениями несуществующих зверей…

Отца он разбудил сам, не дожидаясь обычных воплей и обид.

— Батюшка, — сказал Стремглав, глядя на прогнившие половицы. — Дайте, батюшка, Стригуна.

— Для чего тебе конь, бездельник? — не понял родитель. — Да тебя не брагой ли вчерашние бродяги угостили? Ну, ты у меня дождешься, ешь твою плешь…

— Ешьте свою, батя, — дешевле обойдется, — посоветовал сын.

Пораженный шорник спустил босые лапы на пол.

— Ты что, сынок, с дуба сорвался? Я тебя сейчас в разум приводить буду… Знаки эти самые ставить, твое величество…

— Не придется, отец, — сказал Стремглав. — Нечем.

Шорник ахнул.

— Неужели ночью эти чуженины все забрали? А ты куда смотрел?

И, не дождавшись ответа, оттолкнул сына, устремляясь к сараю.

Упряжь никто не украл, она как есть была в наличности — только все гужи, вожжи, чересседельники и прочие постромки валялись на полу в виде обрывков.

— Так это ты, дармоед, все изрезал?

— Зачем изрезал? — с достоинством сказал сын. — Руками порвал.

И, покуда родитель беспомощно разевал рот, словно белуга, подцепленная из воды багром, подошел к кадке, в которой кисла очередная воловья шкура, вытащил шкуру и на глазах очумевшего шорника не спеша разодрал на две половины.

— Вот так, батюшка, — просто сказал он. После чего подошел к лохани с чистой колодезной водой и сполоснул руки.

Шорник хотел было зареветь, но подавился собственным ревом и молча двинулся на сына.

— Не подходите, батюшка, а то я вас убью, — сказал Стремглав. Но шорника было не словами останавливать.

Стремглав оглянулся, прянул в угол и схватил вилы. Отец приближался к нему, страшный, как заживо освежеванный медведь.

В последний миг отрок опомнился, перехватил вилы и ударил отца не зубьями, а черенком — как раз туда, где расходились ребра и начинался живот. Шорник Обух при этом еще успел заметить, что брови у сына прямо на глазах срослись…

Стремглав Обухович вышел из сарая, забросил вилы на крышу, увидел мать, выскочившую на крыльцо.

— Прощайте, мама, — сказал Стремглав. — Не поминайте лихом. Да принесите батюшке воды — он у себя в сарае пить захотел.

— Куда ты, сынок? — спросила мать таким голосом, что Стремглав чуть было не передумал. Но не передумал, а вывел из-под навеса уже с ночи снаряженного гнедого Стригуна.

— Поеду я, мама, орифламму свою искать, — сказал он, потому что разумных объяснений в голове не оказалось.