— Ветер пахнет смертью. Мне это не нравится.

Ветки потрескивали на морозе, слабый ветер крутанул рой снежинок.

— Коротышка? Если старик нас покинет, ты останешься с нами?

Он долго молчал.

— Я вернусь к своему народу. Их мало. Я им нужен.

Он подбросил дров и прислушался.

— Он — великий человек, — повторил я. — Среди нас он всегда будет дома.

Ветер все усиливался и раздувал пламя.

— Мы двинемся в путь пораньше. Через час-другой будем на месте. Примерно час проведем там, а потом можно будет уезжать.

Я взял свой «генри» и ушел от костра в ночь. Звезды, прикрытые вуалью облаков, потускнели. Я замер неподвижно в еловой чаще и прислушался. Ветер все усиливался, из чащи доносилось что-то вроде слабого стона. На голых лапах мертвой ели трепетали остатки жалких коричневых иголок, и даже ветер тут звучал по-другому. Я перебрасывал винчестер из одной руки в другую, грея под мышкой то правую, то левую руку. Лицо онемело от холода. Я вернулся к костру и подбросил в него веток. Все спали.

Я бродил между елями, то и дело останавливаясь, чтобы прислушаться. Вдруг мне захотелось побежать к костру и всех разбудить, чтобы тут же ехать вперед. Что это? Может быть, я чувствую то же самое, что и Коротышка? Что ветер пахнет смертью?

Я отогнал дурные предчувствия и опять принялся греть правую руку, внимательно оглядываясь. Видел я лишь голые полосы снега и черные силуэты деревьев. Над нами маячила вершина Лысой горы. В ночи она казалась неприступной и чуждой.

Никакого движения. Никакого? Я вяло обводил глазами округу. Никакой зверь не вылезет из норы в такую пору. Если что-то и колышется, так это только от ветра. В такие ночи индейцы не нападают, и все же… Молодой шошон ненавидит меня и верит в силу своего амулета.

Я тенью пробирался от одной ели к другой, потом к следующей, кружа вокруг нашей стоянки. Нервно топнула лошадь, и вдруг совершенно бесшумно они возникли из ночи.

Не раздумывая, я выстрелил от бедра и вроде бы в кого-то попал. Один, похоже, метнулся назад. Следующим выстрелом я подкосил другого, но они оказались слишком близко, и тогда я ударил прикладом в чей-то живот.

Человек рухнул лицом в снег, но тут подбежал еще один. Холодная сталь сверкнула в его руке при свете звезд. Схватив винтовку обеими руками за ствол, я с размаху врезал прикладом ему по руке, а потом ударил в лицо, в челюсть. Раздалось глухое «хрясь!», и он упал мне под ноги.

Тот, что схлопотал прикладом в брюхо, уже поднимался, и я начал было отступать, как вдруг что-то заставило меня обернуться. Холодная сталь полоснула по бедру. Поворот спас меня: я упал на спину в снег на крутой склон, мой. враг навалился сверху. Я перекувырнулся и бросил его через себя. Он покатился вниз по склону.

Винчестер я потерял, но, вставая, выхватил револьвер. И тут рядом грохнуло, чей-то ствол расцвел огнем, и я тоже выстрелил, согнувшись. Пуля попала врагу в пах, он смешно, как лягушка, подскочил и упал, скрючившись.

Пригнувшись, прячась за деревьями, я бросился в сторону нашей стоянки. Слышался басовитый грохот ружья, предназначенного для охоты на бизонов, и молотьба шестизарядного револьвера. Пока что я — вне драки.

Остановившись передохнуть на мгновение, я ощутил холод за воротом, который расстегнулся, когда я падал со склона, и влажность тающего снега на щеке. Рука моя сжимала револьвер, и я пожалел, что я в перчатках. Оружие — продолжение руки, и, когда ты в перчатках, с ним труднее совладать.

Я не шевелился и пытался сообразить, что делать дальше. Идти прямо на стоянку нельзя: движущийся силуэт притягивает пулю. В темноте свои запросто могут принять меня за врага.

Вдруг стрельба прекратилась. Сперва умолкло тяжелое ружье Фоллета, а потом и остальные.