Большую часть времени с нами играл штурман, бывший одновременно переводчиком. По указке Логана я делал вид, что не понимаю ни слова по-немецки, и это притворство впоследствии сослужило нам добрую службу. К нам то и дело присоединялись разные члены команды. Они любезно меняли нам деньги по туристскому курсу. Спать, похоже, никому не хотелось.

Однако сразу после завтрака я почувствовал сонливость. Нам подали прессованную ветчину и крутые яйца. Какое-то время я никак не мог включиться в игру, а вот Большой Логан, наоборот, оставался бодрым. Невзирая на языковый барьер, у него как будто установились приятельские отношения с партнерами, и даже не верилось, что нашей жизни продолжает грозить опасность. Собственно говоря, атмосфера стала до того дружественной, что, слушая голос Большого Логана, гулко отдававшийся в ушах, я ловил себя на мысли, что никак не могу поверить, будто сижу не в кэджуитской пивнушке.

К полудню воздух стал заметно тяжелее, и большинство из нас отправились на боковую. Пока мы лежали на дне, механики старательно чинили левый электромотор. Он дважды заводился, но оба раза как-то странно стучал. К обеду механики бросили это, а пополудни и они завалились спать.

Единственным человеком, который, казалось, совсем не спал, был командир. Его можно было по праву считать образцом молодого немецкого нациста. Он был хладнокровен, жесток, охотно пускал в ход издевку. Но дело свое он знал. Ему едва перевалило за двадцать пять, но подчиненные во всем доверяли своему командиру. Выдержкой — особенно в бою — он очень походил на машину, и я невольно подумал, что, если вся германская армия укомплектована такими молодыми знающими офицерами, справиться с нею будет весьма непросто.

Однако, как и многие молодые немцы, особенно из пруссаков, он, похоже, совершенно не представлял себе, сколь важно знать человеческую психологию. Что касается его подчиненных, то здесь дело обстояло неплохо: он знал, как каждый из них поведет себя в определенных обстоятельствах. Но, подобно многим немцам, он не понимал англичан. Не берусь судить, превосходим ли мы немцев по уровню психической организации. Может быть. Мне случилось несколько раз вступать с ним в словесную перепалку, ибо стоило мне сказать, что я журналист, как он тут же принялся выпытывать у меня, почему Британия вступила в войну. Он никак не мог уразуметь, что единственной причиной было наше неприятие идеологии нацизма и нежелание жить под постоянной угрозой агрессии. Он с насмешкой разглагольствовал о наших империалистических устремлениях и искренне верил, что создавшееся положение подстроено Черчиллем и Иденом.

По отношению ко мне лично он тоже доказал, что не имеет ни малейшего понятия о психологических реакциях человека, привыкшего к уединенному образу жизни. Когда во время боя с торпедным катером я сорвался, он посчитал меня трусом. И чем больше он подчеркивал, что я трус, тем крепче становилась моя решимость доказать ему, что это не так.

Мы пролежали на дне до наступления новых суток. К тому времени, когда отдали приказ продуть цистерны, атмосфера была такой тяжелой, что дышать и впрямь стало больно. Но я уже излечился от боязни замкнутого пространства. Хэлдейн совершенно прав: человек может достичь такого состояния, когда его чувства до того притупляются, что перспектива смерти совсем не кажется ужасной.

Мы высунули перископ. Командир объявил, что горизонт чист, и мы наконец поднялись на поверхность. Люк рубки отбросили, и поток прохладного воздуха хлынул в субмарину. Прежде я как-то даже не отдавал себе отчета, какое это блаженство — дышать чистым животворным воздухом.