Устроились они рядком у шалаша, и обсказал Михей дочери о странном своём избавлении.

— Меня, — говорит, — до суда в пересыльной держали. Я у них там за подметалу состоял. Днём суета этапная мешала работе, а ночами самое время убирать...

Вот вышел, значит, Михей с вечера к тюремным решётчатым воротам, начал метлою сор подхватывать. А на часах у ворот стоит такой же мужик, как он сам, только одет в казённое. Хороший мужик — не понукает...

Откуда ни возьмись, бежит тюремный смотритель, чтобы скорее ворота отворяли. Дескать, гости едут, встречать тороплюсь. Глянул Михей на дорогу — вот уж он, возок расписной, к воротам подкатывает. Часовой Михею маячит: дескать, отойди подальше.

Сыздаля-то не было у Михея возможности разобрать, о чём толковал с перепуганным смотрителем хозяин богатого возка. Только видно было, как удалой возница всё подмаргивал ему, поигрывал тонким прутиком да посверкивал с белой шапки дорогою звёздочкою.

Так хотелось Михею крикнуть тому вознице, что не бандит он, не убийца какой! Нечего смеяться над чужим горем. А смотритель между тем исприседался перед гостем, исприглашался пожаловать к нему в дом. Но в ответ только хлопнула сердито дверца возка, и возница крутанул над смотрителевой головою тонким прутиком.

С великой досады смотритель влетел в ворота, как сатана в пекло!

Михею ажно почудилось, что тюремный двор сажей подёрнулся, а от казённика искры летят.

Попятился Михей со своею метлой подальше от греха, тут его смотритель и поймал, как волк глупого зайца.

— Хто? — кричит да тычет Михею пальцем прямо в лицо. — Этапный?!

— Не-е, — отвечает Михей, — тутошний я, деревенский. Третий месяц суда жду.

— Какое за тобой дело? — опять орёт.

— Попёнка вожжою огрел...

— Пошёл вон! — визжит смотритель. — Что стоишь, вылупился...

А Михей столбом стоит, ничегошеньки понять не может — хоть убей!

Тогда караульный метлу из его рук выхватил, да метлою, да метлою его по спине...

— Не поймёшь, дурак? Пошёл вон, говорят! — и пинка добавил.

А уж за воротами шепчет по-доброму:

— Слыхал?! Новый губернатор к нам прибывает — смотреть будет, как да за что православных по тюрьмам томят. Ты ступай себе, иди спокойно...

Поклонился Михей доброму караульщику земным поклоном и прямо домой!

— Ночь прошагал — ничо, — объясняет Малиновке отец. — А утром чую — устал. Передохнуть не мешало бы. Тут и шалаш увидел. Сунулся в него — вот те раз! Мои напёрстки лежат, ещё и платком твоим прикрыты. И ты, гляжу, близко сидишь, дремлешь. Ну скажи ты мне: это ли не чудо чудное, диво дивное? И от тюрьмы даром отделался, и с вами в глухом лесу не разминулся. Бывает же такое на свете!

У Малиновки от отцовского рассказа сердце затрепетало, однако заговорить о собольке не насмелилась.

«Вот ещё, — думает, — полезу к батюшке в радость со своими придумками. А всё-таки странно, что у кучера на белой шапке звезда сияла!»

Вовсе по свету повёл Михей Пораев огольцов своих с дочкою обратно в деревню. На подходе к околице Малиновка вспомнила:

— Платок в шалаше оставила!

— Да Бог с ним, с платком, — утешил дочку Михей. — Вернёмся за орехами — подберём. Кому он в лесу нужен?

Стали Пораевы в деревню входить — народ увидел.

— Ты гляди, что на свете делается! — кричит одна баба другой. — Отпустили Михея-то!

— Ито!

— Слава те, Господи!

— Уж не по этой ли нужде нарочный из уезду вечор до батюшки Калистрата приезжал?

— А холера его знает.

— А пошто бы матушке провожать-то его со слезами?

— А холера его знает.