— Вы извините меня на одну минуту? — сказал он. — Это как раз час собрания моих заведующих.

Он быстро завертел ручку маленького внутреннего телефона и кратко отдал распоряжения.

— Месье Перрен, на собрание… Месье Дюран, на собрание… Месье Шикар, на собрание… Месье Мейер, на собрание…

Через все три двери в контору стекались люди в черных жакетах, они ни в чем не перечили и были великолепны.

— Статистика А, — продолжал Ванекем, — Венгрия?

— Две тысячи метров, месье.

— Англия?

— Пять тысяч метров, месье.

— Румыния?.. Видите ли, — сказал он Бернару, — я знаю каждый день точно, что у меня продано и что у меня остается в различных странах на рынке, а также итог моих обязательств перед фабрикантами. Все математически точно.

«Да, — подумал Бернар с восхищением, — вот настоящий человек дела. Может быть, и я полюбил бы все это, если бы не приходилось возиться в этой убогой конторе в Пон-де-Лере, где Демар и Кантэр ссорятся из-за английского ключа».

— Кто занимается Банатом? — спросил Ванекем.

Когда хор статистов покинул сцену, Бернар робко изложил просьбу Лекурба. Ванекем улыбнулся.

— Помочь вам найти капиталы, чтобы оборудовать красильный завод? Да это детские игрушки, милый мой!.. Сколько вам нужно? Два миллиона?… Вот это уже потруднее… Вы сами понимаете, что капитал в два миллиона не может интересовать банки… Попросите у меня десять, двадцать, тридцать миллионов, и они будут у вас завтра… Но два!.. Однако я все-таки посмотрю, как это устроить… Не хотите ли со мной пообедать, месье Кене? Мы тогда еще поговорим о вашем деле; у меня будет только мой друг, Лилиан Фонтэн, актриса еще малоизвестная, но с большим талантом.

— Да, я ее знаю! — сказал Бернар. — Она приезжала к нам и играла в «Эрнани». Я приду с удовольствием.

VII

Мадемуазель Лилиан Фонтэн зачесывала волосы совершенно гладко назад, у нее были прекрасные черные глаза, немного худая шея; лимонно-желтый платок узлом обвязывал ее правую кисть. Бернар сказал, что любовался ею, когда она играла донну Соль во время турне в Пон-де-Лере.

— Пон-де-Лер?… Помню отлично! Гостиница «Серебряного Козленка»? И как же там грязно!.. И эта публика — старые дамы в косынках из настоящего кружева, с медальонами, в лиловых платьях и в таких потешных шляпках!.. А в райке рабочие покатывались от хохота.

— Все это верно, — заметил Бернар, — публика в Пон-де-Лере малоромантична… Но вас она находила очаровательной… Это смеялись над вашим партнером.

— А кто ж это был? Ах да, Понруа… этот старик, что раньше был в «Одеоне». Правда, что он играет смешно и фальшиво… Он очень несносный… представляете себе, как это трудно сочетать: «Вы мой лев прекрасный и великодушный!» — и: «Как бы я хотел, чтобы ты не плевал мне в лицо!..» Этот Понруа из актеров прежнего типа, они так медленно играют и так отчаянно растягивают каждую фразу. Прямо ужасно! Я играла с ним в «Сиде», он был доном Диего, так он час оставлял меня у своих ног; я не знала, что мне и делать.

Бернар любил эту актерскую болтовню. Когда он слушал ее, ему казалось, что шум станков, гудевший еще в его голове, переходил в глухие звуки придушенных скрипок. Ахилл, молчаливый и грубый, Лекурб, торжественный и педантичный, Кантэр и Демар — одновременно враги и братья, — все эти лица, которые так ярко выступали в его меланхолических думах, стушевывались и становились отдаленными фигурами каких-нибудь сцен из провинциальной жизни.