— Это правда, — сказал Бернар, — ты очень переменился. Но все-таки ты ведь хорошо знаешь технику производства и приносил большую пользу. Кто же тебя заменит?

— Скоро у тебя будет маленький Роже Лекурб.

Бернар сделал гримасу.

— Он силен только в книгах!

— Он будет лучше меня. Уверяю тебя, я чувствую себя с каждым днем все менее способным к этому делу. Оно меня больше не интересует; у меня прямо к нему отвращение и я ничего не могу с этим поделать.

— А что же ты будешь делать? Ведь без фабрики вы не будете богаты?.. С понижением франка доход от твоих государственных бумаг не очень-то много тебе даст, да и к тому же…

— Мы обо всем этом подумали и пришли к известному решению. Мы хотим купить дом в Провансе и проводить там большую часть года… Что касается до меня, я люблю, чтобы было тепло, и, если у меня будут автомобиль и ружье, я буду счастлив. У Франсуазы будут дети, сад, цветы; я сохраню очень маленькую квартирку в Париже, чтобы она могла приезжать зимой — послушать немного музыки, повидаться с друзьями…

— Ты будешь страшно скучать.

— Не думай так… Это ты, Бернар, всегда скучаешь. И это-то и заставляет тебя действовать и добиваться… Мне же очень нетрудно развлечься, я напишу, может быть, что-нибудь вроде «Жизни Токвиля». Да и потом, я повторяю тебе, жена моя — всё для меня… Только ты этого никогда не поймешь.

— Никогда! — подтвердил Бернар с некоторым раздражением.

Он подошел к окну и посмотрел на длинный грязный двор, на ломовиков, на рабочих, нагруженных тюками, на все это такое знакомое и обычное движение фабрики. Механик в синей одежде прошел с какими-то железными частями, предназначенными для нового гидравлического пресса. Валяльщик пронес два отрезка материи, желтоватый и ярко-синий, что вызывало веселый контраст. Несколько в отдалении Демар и Кантэр, казалось, спорили с ожесточением, и Бернар знал почему. Над оранжевыми крышами фабрики, на холме, виднелось среди пожелтевших деревьев кладбище Пон-де-Лера.

«И как это Антуан не видит, — думал он, — что это движение и составляет жизнь Кене? Я даже не понимаю, как можно отказаться от всего этого. Нет ничего более прекрасного, более ясного и более нужного в жизни. Это ужасно, когда мужчина подпадает под башмак своей жены. Антуан — конченый человек».

— Что мне сказать тебе? Я не могу удержать тебя насильно. Я осуждаю тебя, и не только из-за интересов нашей фабрики: я считаю то, что мы делаем, очень серьезным и важным, и если буржуазия начнет прежде всего искать для себя счастья, она — погибший класс. Кроме того, я думаю, ты пожалеешь об этом. А затем — поступай как хочешь. Я в состоянии и один править кораблем.

— Это все, что я хотел знать, — сказал Антуан холодно. — Чертовски трудно говорить об этом с дедом.

— Я подготовлю его, — отозвался Бернар. Затем, отбросив линейку, он сказал более оживленно: — Кстати, скажи мне, что ты сделал для станков у воды? Ты говорил, что хочешь там поставить отдельные двигатели? Разве это выгодно?

Для того, чтобы говорить о системе зубчатых колес и о передачах движения, Антуан нашел в себе несколько больше рвения. Перед ним портрет Франсуазы, прелестный и меланхоличный, отрицал серьезность этих задач.

«Но что действительно серьезно?» — думал он, производя свои исчисления.

XXIX

— Здравствуй, — сказал Деламен.