Сын Лекурба «вступил в дело» в октябре 1921 года. Сначала Бернар судил о нем с несправедливой и краткой суровостью. Во-первых за то, что он был из Лекурбов, затем за то, что он имел ученую степень по философии и был доктором прав, а особенно за то, что в первый же день он раскритиковал методы торгового дома и объявил о необходимости реформ.

— Вы ничего не получаете, — сказал он, перелистывая ведомости. — А в золотом франке (а это единственно настоящий верный способ считать) вы с каждым годом даже беднеете.

Бернар предложил ему надеть синий халат и пойти на сортировку шерсти. Он провел там несколько дней, сидя на высоком стуле перед решеткой с руном, напротив старого, лукавого сортировщика, у которого время от времени Ахилл осведомлялся о работе Роже.

— Он делает что может, месье Ахилл, — говорил старик, — он делает что может, но он не очень-то способен. Еще сегодня утром он отложил неважную шерсть в первый сорт.

Но Роже Лекурб был из типа молодых людей, очень отличающихся от поколения Антуана и Бернара. Он говорил о политической экономии, как и его отец, но был всегда очень хорошо в этом осведомлен. Он прекрасно управлял своей «бугатти» и безукоризненно делал виражи при скорости в 120 километров в час. Он прыгал на 1 м 67 см в высоту и на 6 м 52 см в длину и пробегал 100 метров за 11,4 секунды. Он забрал себе в голову сделаться знатоком в сортировке шерсти, и сделался им в две недели. Старик Юрсен, его учитель, удивлялся: «Он лучше меня стал понимать, месье Бернар, прямо невозможно поверить».

Тогда Бернар, которому очень хотелось иметь ученика, признал своего кузена и тотчас же стал давать ему небольшие ответственные поручения.

— Роже, эти кромки свертываются, призови месье Демара и скажи, что это должно прекратиться.

— Да, я с удовольствием это сделаю, — говорил молодой Лекурб, — только я знаю, что из этого выйдет. Он возьмет пенсне в правую руку, поднимет левую к небу и будет уверять, что это случилось не при тканье. И, вероятно, он будет прав.

— Да, верно, это так. Тогда ты позовешь Леклерка и скажешь ему, что это случилось при выделке.

— Другая песня. Он ответит так: «Месье Роже, если вы мне объясните, как это может случиться при выделке, мне будет очень любопытно это узнать». И я буду в большом затруднении.

Бернар искренно рассмеялся.

— Да, — сказал он, — но когда ты так несправедливо выбранишь всю фабрику, свернутые кромки исчезнут… Нужно кричать.

— Ты ужасен, Бернар, — сказал Роже Лекурб. — В сущности, Ахилл и ты — вы оба спартанцы, то есть прекрасные воины, но вы совершенно невыносимы.

— Да нет же, — проворчал Бернар, но сам был доволен.

У него вошло в привычку иметь возле себя этого молодого человека, который неутомимо сопровождал его при всех обходах. Иногда он спрашивал себя: «Каким-то я кажусь для Роже? Неужели я для него представляюсь таким же, каким был дед для меня, то есть существом полезным, сильным, но немного смешным и несколько упрямым? Это возможно. А самому-то мне кажется, что я только вчера вернулся домой с войны».

Когда он смотрел на себя в зеркало, он видел Бернара Кене, лицеиста, потом солдата, которого он всегда знал. Что видели другие? Печальное воспоминание пронзило его как острая боль. «Ты любишь себя?» — говорила ему дорогая его Симона, когда находила его так, перед зеркалом. «О, нисколько! — отвечал он. — Но я себе удивляюсь». Это продолжало оставаться правдой.

XXXI

Слуга пришел в контору сообщить, что месье Ахилл болен и не выйдет из комнаты.