— Но как Бернар постарел, — обратилась она к мужу вполголоса, пока Бернар говорил по телефону.

— Он только что пережил несколько тяжелых дней.

— Да, но волосы его поседели, у него морщины, две очень заметные складки между носом и ртом. У тебя вид гораздо более молодой.

— Я вижу, что ты этим хочешь сказать! — И он улыбнулся ей с нежностью.

Бернар издали, стоя с трубкой в руке, видел эту улыбку и она вызвала в нем некоторое раздражение.

«Эта жизнь на юге… — подумал он. — Утром просыпаются поздно под мустикерами… Газеты… Завтрак на солнце, на балконе, Антуан в пижаме, Франсуаза в кимоно… Дети на пляже… Легкий отдых, роман… Чай… Англичане, русские из Канн… тосты, ломтик кекса… Отвратительное счастье».

Когда он подошел к ним, Антуан спросил, что делается на фабрике.

— Очень вы заняты? А шерсть? Это дорого? Все это должно быть очень трудно.

— Шерсть… — сказал Бернар. — Она поднимается и опускается, к этому начинаешь привыкать; больше не спекулируешь, покупаешь изо дня в день; то ошибаешься, то удается: это не имеет большого значения. А что важно — эго перемены курса и, конечно, налоги… Все это так смутно и так плохо регламентировано.

— А рабочие? У вас больше не бастуют?

— Нет, у нас теперь система автоматического повышения платы в соответствии с ростом дороговизны. Это сделано очень честно. В сущности, рабочие очень хороший народ. Они понимают игру. Все это гораздо проще, чем мы думали. Но что меня занимает, это наши новые дела.

— Да, — сказал Антуан, — я знаю: твое шерстяное дело в Рубексе и твоя прядильня в Соединенных Штатах… Ты, наверное, страшно занят.

— Да нет, Роже очень много мне помогает. Он стал чудесный, Роже! И потом я люблю работать. Что делать с жизнью, когда не работаешь? Думаешь о себе, анализируешь, мучаешься… А как превосходно вернуться домой, падая от усталости, лечь в девять часов и заснуть, как засыпает скот.

Франсуаза, слушавшая этот разговор, заметила с некоторой едкостью:

— Но это философия несчастного человека, Бернар!

— Нисколько, — возразил Бернар с вызовом. Ему все еще доставляло удовольствие глядеть на нее, но между ними была теперь как бы скрытая вражда. Она это почувствовала и, оставшись с ним на минуту одна, посмотрела на него с большой кокетливостью.

— It’s funny, Бернар, — to see you turned into a big man of business. Everybody says you are one.

— Don’t you believe them. It’s all a game.

Мимолетно ей показалось, что он хочет приподнять маску и показать свое настоящее лицо, но в это время вошел Роже Лекурб, сопровождавший свою сестру.

Лекурбы выписали из Англии на похороны Ивонну, которую Бернар очень давно не видал. По первому взгляду она казалась массивной, тем более что одевалась она с монастырской строгостью. У нее были прекрасные, немного близорукие глаза и красивый голос. Она была серьезна, точна, но совсем не педантична. Одна ее черта очень понравилось Бернару: она не стала изображать горести, которой у нее не было. Она была очень корректна, но почти тотчас же перестала говорить о смерти этого старика, которого она мало знала, и начала объяснять брату и Бернару условия труда в Англии.

— Я полагаю, — сказал Бернар, — их большая ошибка в том, что они хотят во что бы то ни стало удержать золотую ценность фунта. Вследствие этого их заработная плата вдвое выше нашей, цены чересчур высоки и они не могут более вывозить.

— Это совершенно верно, — согласилась Ивонна Лекурб, — и застой в их промышленности происходит именно по этой причине.