|
Ключница не выла и не причитала в голос, не кидалась на гроб, не падала в обморок – держалась твердо, но глаза были красными, а лицо осунувшимся и как-то враз постаревшим. Так притворяться было невозможно, она действительно переживала. К тому же молилась она не то что искренне, а прямо-таки истово, будто ждала какого-то знака свыше, а это было уж и вовсе непонятным – чего просила вчерашняя язычница у христианского бога?
По дороге с кладбища Аристарх сам потянул Мишку за рукав, отводя в сторону. – На поминки не пойду, пускай там Кирюха сам отдувается. Ты чего про Листвяну узнать хотел? – Да… так получается… ну, похоже, что Первак ей не сын был. – Верно. Первак ей чужой, а раб Божий Павел, так и вовсе никто. Еще что? – Но переживала-то она… – Мишка запнулся, затрудняясь описать свои ощущения. – Не притворялась Листвяна. Ни в церкви, ни на кладбище. Не убивалась, конечно, по покойнику, но люди-то себя на похоронах по-разному ведут… – Молодой ты еще, едрен дрищ… не довелось тебе испытать такого, – лицо Аристарха на секунду стало отсутствующим, словно он ушел в какие-то воспоминания. – Не с покойником она прощалась, а с целым куском жизни. Большим куском, важным. Не понять тебе… пока.
«Угу, не довелось. Посмотрел бы я на тебя, будь ты на моем месте, когда со стен Мариинского дворца обдирали текст указа о присвоении Ленинграду звания «Город-герой». Тоже кусок жизни уходил, да еще какой! Небось, если бы твое капище, где ты предков славишь, так же поганили, без трупов бы не обошлось! Впрочем, и у меня, сложись чуть иначе, как говорится, «рука бы не дрогнула и совесть не мучила бы». Не сложилось и… слава богу, что не сложилось. Но тебе, потворник, знать об этом незачем». – Но таилась же, камень за пазухой держала… – А то мы не видели… самый умный, едрен дрищ? А мы, старые пердуны, значит, ослепли совсем? Что ты вообще знаешь? – на удивление, в голосе Аристарха совсем не было злости – одна насмешка. – Это для тебя Кирюха дед, а кое для кого так и сейчас еще… – староста, совершенно неожиданно, блудливо ухмыльнулся и гусарским жестом расправил усы. – Он изо всех сыновей Агея самым мягким да ласковым был… девки да молодки от него… гм, едрен дрищ… не видал ты деда в молодости! А он и сейчас еще! Короче, взнуздана и оседлана Листвяна, что кобылка игривая, да так, что и сама этому рада. Будет ходить под седлом по ниточке! Так себе и мысли! И не дай тебе бог… сам понимать должен, не дурак. – Так что же, ей дед приказал Бурея к Перваку?.. – Нет, ты все-таки дурак! – досадливо констатировал Аристарх, но пилюлю все же решил подсластить: – Не от нехватки ума дурак, а от малолетства. Ничего он ей не приказывал! Просто сделал так, что ей САМОЙ захотелось прошлое от себя отринуть, а Первак – только часть ее прошлого, то, что на виду, Корнею же на это плевать с высокого дерева – он и так все видит и понимает. Все, Михайла, как бы ты к вашей ключнице ни относился, впредь в дела между ней и Корнеем нос не совать! Уразумел? – Так ведь… – Я спрашиваю: уразумел? – Да… – Вот так, едрен дрищ, и матери то же самое накажи! И… и Лехе передай, а то полезет, понимаешь… «Угу. Задернуть занавесочки и сидеть в купе, покачиваясь, как будто поезд едет. Знакомая песня. Ну уж нет! Ты-то, во благовремении, Богу душу отдашь… или что там тебе полагается, как потворнику Перунову, а мне с рожденным от Листвяны дядюшкой потом всю жизнь кувыркаться… Но политес соблюдать придется, блин, мало мне других забот…» С поминками получилось как-то… мутно. |
