|
Она дочь государственного деятеля… влюблена в юношу, которого почти каждый день видит в окно… который будет ее проклятием. Этот, второй, — некий ученый. Он уже близок к построению общей теории тяготения… А там, выше, находится член духовной коллегии, и он переживает самые трудные дни своей жизни, ибо утратил веру в существование бессмертной души; рядом, за перегородкой, стоит… но я не могу рассказать вам о жизни всех существ, которых я создал…» В углу лаборатории Коркорана медленно вращается барабан, на целлулоидных лентах которого записаны импульсы, соответствующие «тем ста или двумстам миллиардам событий, с какими может столкнуться человек в наиболее богатой впечатлениями жизни», но судьба тех, чье сознание заключено волею ученого и фантазией писателя в ящики на полках, не предопределена и неизвестна до конца даже их создателю, «поскольку события записаны там, в барабане, на рядах параллельных лент, и лишь действующий по правилам слепого случая селектор решает, из какой серии записей приемник чувственных впечатлений того или иного ящика будет черпать информацию в следующую минуту…». И тот едва уловимый гуд электротоков, который слышит Тихий в этих стенах, оказывается еле слышным звуком ежесекундно вершащейся судьбы.
Нет, мы, разумеется, не призываем увидеть в архивохранилище то подобие жизни, которое порождено прихотливой и, бесспорно, несколько мрачной фантазией писателя. Архивист, стоящий перед картонами с красиво выписанными на них именами ученых, общественных деятелей, философов, полководцев, писателей, сознает, что перед ним — письма, которых не суждено перечесть ни адресату, ни автору; тексты пламенных, смелых и умных речей, произнесенных много десятилетий, а то и столетий назад и завороживших аудиторию; но не сыскать теперь ни оратора, ни слушателей. И фотографии прошлого века, где владельцы и владелицы уложенных в картоны архивов смотрят на нас взглядом прямым и ясным, гордо, вполоборота повернув голову, по вкусу фотографов тех дней, — эти фотографии, увы, слишком напоминают те, что помещают в овалы на надгробиях. Архивист ежедневно держит в руках листки, написанные людьми уже умершими. Перед ним раз за разом проходит жизнь человека с его рождения до последней точки — и печальное обстоятельство заключено в том, что точка эта поставлена как бы с самого начала! Эсхиловский Прометей считал себя великим благодетелем человечества именно за то, что он лишил людей дара предвидеть свою судьбу. Архивист, как и все смертные, к счастью, лишен этого дара, но зато изо дня в день он держит в руках документы, запечатлевшие цветущую пору того самого человека, свидетельство о смерти которого лежит тут же, рядом, в соседнем картоне. Он видит только законченные, завершившие свой земной круг судьбы. И в этом смысле его служба — вредное производство. Безопасны для душевного спокойствия занятия поколениями давно умершими. Это подлинно древний мир, и все устраивается прекрасно: вот наши занятия, а вот мы оставили их и живем себе нынешней жизнью, во многом посторонней предмету этих занятий. Но есть невыдуманная опасность в занятиях временем не слишком далеким, еще оставившим очевидцев. Это еще не памятники и не руины — жизнь еще не покинула их, везде видны ее следы, и они, может быть, старят вас, приноравливают ваш возраст к своему… Эти трудности профессии не видны постороннему глазу. Архивист знает — есть и другой, более высокий, чем сожаление о быстротечности жизни, смысл во всем, что разворачивается ежедневно перед его глазами и неизбежно начинает влиять на самый строй его мыслей. Значительная часть работы архивиста неизбежно остается в тени, не может быть предметом общественного внимания. Возвращаясь в «собственное» время, он не рассказывает семейных секретов, которые приходится ему выслушивать, и содержания дневников, которые привелось ему прочесть. |
