Вудли легко поднялся на ноги. Девушка закружилась в нарастающем музыкальном вихре, а ее расшитое жемчугом платье зазвенело сильнее. Он наклонился вперед и внезапно обнаружил, что летит.

Это было похоже на невесомость. Вудли взлетал то выше, то ниже над пейзажами изумительной красоты, которые можно было увидеть только во сне. Смуглая девушка плыла впереди, и музыка ее жемчужин звенела у него в ушах.

Время остановилось. Тело оставалось невесомым. Усилия не существовало. В жизни не было ничего, кроме настоящего наслаждения, где все хорошее поглощало его, и ему хотелось все больше и больше приятных ощущений. Но стройная смуглая девушка всегда плыла впереди него, вне пределов досягаемости.

Чары Морфея постепенно покидали его, а вместе с ними уходила и музыка ее одежды, которая все еще звучала в его ушах. Несколько мгновений он лежал с закрытыми глазами, предаваясь восхитительным воспоминаниям об увиденном. К воспоминаниям о наслаждении примешивалась еще более утонченная печаль, печаль о потерянной музыке и милой смуглой девушке, к которой он никогда не прикасался и которую никогда больше не увидит. Без этой нежной горечи сон потерял бы и половину своего великолепия.

Ему было трудно осознать, что какой-то искусный мастер сочинил сон, гармонично сложил его ноту за нотой и цвет за цветом, ловко соединил все это вместе и заострил до совершенства красотой стройной девушки, которой он никогда и не надеялся коснуться.

Вудли неохотно открыл глаза, преследуемый шорохом ее одежды и постепенно гаснущими воспоминаниями о сне. Но тут же он вспомнил о Джанет, и его мысли наполнились душераздирающей тоской по девушке, которую любил до Судного дня. Она каким-то образом оказалась частью его сна.

Недовольный своим пробуждением, он вскочил с мягкого дивана. Затем к нему вернулось здравомыслие. Дверь открылась, и вошла горничная с завтраком. Вудли снова взял себя в руки.

— Больше ничего не нужно, — пробормотал он.

Весь остаток дня он пытался забыться, погрузиться в анализ цивилизации, в которой жил.

Приятные видения дворца грез вновь притягивали его. Снова и снова он переживал странные вымышленные сны от гедонистов. Они взывали ко всем его чувствам, и во всех них, приходя в себя, словно от наркотиков, просыпаясь, он чувствовал разочарование. Это была подсознательная реакция на безнадежность медленно умирающей расы, которая не видела выхода и сознательно не искала его.

Во всех своих снах Вудли видел пассивное существо, и это было важно. Элементы личных переживаний и инициатив были утрачены даже во сне. Именно это навело его на новую мысль.

Поскольку сны оказывали на умы гедонистов неизгладимое впечатление, он сам решил вызывать нужные ему ассоциации посредством этих снов.

В таком положении он мог тонко влиять на умы гедонистов, как уже повлиял на ум Шарн, и теперь девушка всячески поддерживала его, хотя он последовал совету Рогура и решил не доверять ей полностью. Кое-кто из жителей Центра проявлял слабый интерес, но их было трудно пробудить от безразличия. Апатия — неверное слово, которое описывало их состояние. Видения под воздействием опиума позволяли понять его сущность лучше.

Вспомнив о том, что Шарн может предать его, Вудли притворился, что его желание освободить человечество от дикости остыло. Но он был уверен, что Шарн и дальше продолжит убеждать жителей. Очевидный обман доверчивой девушки оставался на его совести, но он не видел другого выхода. Позже он сможет загладить свою вину.

Поэтому Вудли делал вид, что все больше и больше склоняется к образу жизни гедонистов. Он старался постепенно принимать их взгляды на жизнь, чтобы казаться убедительным.

Временами он высказывал резко отрицательное мнение ко всему, что существовало в Центре, но эти вспышки появлялись все реже и реже. Когда его, наконец, вызвали в Сенат, было нетрудно притвориться, что он полностью перешел на их сторону.