— Ненавижу! Ненавижу вас! Вы все испортили! Я вас ненавижу!

Поликсена обняла его и рассмеялась:

— Это неправда! Не глупи. Если б не я, ты бы расшибся!

— Я умею летать! Умею! Вы все испортили!

Краем шали Поликсена отерла мальчику слезы и спросила:

— Ты когда-нибудь видел, чтобы лев плакал? — Зареванный мальчик мрачно помотал головой. — Ну тогда не плачь, мой львенок.

— Он вообще льва не видел, — встряла реалистка Дросула.

— Я умею летать! — не сдавался Каратавук. — Умею!

— Руки — не крылья, — ворковала Поликсена, стараясь отвлечь его и утихомирить. — Если б у нас были крылья, неужели мы бы так мучились на земле? Взяли бы и улетели в рай. Кстати, я как раз хотела поговорить о птицах. Хватит плакать и послушай меня. — Она помолчала, разжигая детское любопытство. — Сумеешь поймать в красных соснах голубя? Только не поранить, чтобы он мог летать?

Мехметчик взревновал мать к другу, которому достается столько внимания. Желая показать всем, какой он взрослый, мальчик поднял руку и с небрежной уверенностью сказал:

— Дай нам клетку, приманку, веревочку, длинную нитку, и мы поймаем тебе голубя. Легко и просто.

— Если поймаете, я подарю тебе и Каратавуку новые ножики с медной рукояткой и обоюдоострым лезвием.

Потрясенные Герасим с Ибрагимом задохнулись от зависти.

— А вам, ребята, — сказала Поликсена, — я скоро тоже придумаю важное дело… Тогда и у вас будут ножики.

Мальчишки скривились, но спорить не стали, сочтя это ниже своего достоинства.

— Да кому нужны эти ножики? — искренне изумилась Филотея, а Дросула высоко вздернула плечи, отчего на ее пухлой мордашке тотчас образовался второй подбородок. Поликсена взяла девочек за руки и повела с холма в город, предоставив мальчишкам самим договариваться, кто, когда и в обмен на что сможет одалживать ножик.

Проходя мимо церкви, Поликсена доверительно поделилась с девочками наследственной женской мудростью:

— Все мальчишки тщеславные и глупые, очень легко заставить их делать то, что тебе нужно, если знаешь как.

Следующим вечером Поликсена, взяв баночку масла, свечу, скребок и кувшин с водой, отправилась на кладбище. Там уже собрались осиротевшие женщины, которые ухаживали за могилами близких, и при виде их у Поликсены полегчало на душе, хоть они в черных одеждах и напоминали стаю голодных суетливых ворон. За три года она обзавелась здесь добрыми и близкими подругами и теперь немного жалела, что ее ежедневные походы на кладбище вот-вот прекратятся. Поликсена узнала, что женщины приходят сюда поплакать не только об умершем, но и о своей бедности, о бессердечности мужа, о незаживающих душевных ранах и тяготах, которых не исцелить и которыми не с кем поделиться, о мучительно бесплодных надеждах и желаниях. Плакать легче, когда все вокруг плачут. Поликсена познакомилась с узорами горя, она видела, как скорбь и безысходное отчаяние постепенно превращаются в философию. Женщина, которая поперву с воем валится на могилу, пытаясь обнять мужа сквозь холмик свежевзрытой земли, через два года привычно чистит надгробье и рассказывает супругу об урожае оливок. А через пять лет обязательного траура снова надевает яркую одежду и переступает порог, возвращаясь в мир женщиной, чья душа после испытания печалью стала глубокой и спокойной, как колодец.

Поликсена присела на корточки перед материнской могилой и полила цветы.

— Пей, мамочка, — сказала она.