|
Одного капрала преимущественно интересовало изнасилование, он брал еще четверых солдат и водил нас из дома в дом. Постучит в дверь, ему откроют, а он улыбнется и вежливо скажет: «Мы не сделаем ничего дурного, только выебем ваших женщин». Мы убивали мужчин, которые пытались сопротивляться, а я помогал срывать с женщин одежду и держал их, а потом, когда подходила моя очередь, притворялся, что тоже насилую. Я не умел, у меня ничего не получалось, но я притворялся, а потом, не разгибаясь, отползал на четвереньках, чтобы никто не заметил моего притворства, но не знаю, имело ли оно значение для женщин, они визжали и вопили, кто бы ни лежал сверху.
Раз я сказал капралу: «Я не могу с этой бабой, у нее месячные», а он ухмыльнулся: «Ты что, еще лучше скользит». Однажды я ударил штыком в живот старика-грека, и он ухватился за ствол винтовки, не давая провернуть штык. Мы смотрели друг на друга, кривой нос старика напомнил мне отца, а потом грек сказал: — Грязный турок, ты просто животное. Я спокойно ответил: — Мы делаем с вами то, что вы делали с нами. — А мы делали с вами то, что вы еще раньше делали с нами, — сказал он. Я резко выдернул штык, старик, зажимая живот, проковылял пару шагов, упал на колени, будто собираясь молиться, но прежде чем рухнуть ничком, взглянул на меня и проговорил: — Я в жизни никому не причинил вреда. Когда из сожженного города мы двинулись на север драться с англичанами, меня вдруг охватил стыд. Пылало лицо, горели уши, сердце жгло болью, как раскаленным ножом. Потому, вернувшись, я не женился на Филотее, все оттягивал. Она женщина, и после всего, что я испытал, я уже не мог воспринимать ее как прежде, когда был чист. Я Ибрагим-рехнутый, которого раньше звали Ибрагим-козопас, у меня есть оправдание, и во мне живет крохотный человечек, он не безумен и прячется в уголке моей головы.
94. Дросула вспоминает путь в изгнание
В одном нам с Герасимом повезло. Дул «эль салеб», что бывает совсем нечасто. Обычно этот ветер дует два-три дня в конце лета, и в тот раз был не слишком яростным. Мы добрались до Родоса гораздо быстрее, чем я думала. Я хотела похоронить там тело моей подруги, я вам о ней рассказывала. Не знаю, отчего мы не похоронили ее на берегу, где она упала. Может, торопились убраться, пока нас не отыскали. Или же я не могла вот так сразу с ней расстаться. Попросила Герасима, чтобы помог затащить ее в лодку, так мы и сделали, без всяких споров. Лишь потом задумались, как нам с ней поступить. Я не хотела бросать тело в море, чтобы плавало там на корм рыбам, но Герасим сказал, если мы придем в порт с покойницей в лодке, нас непременно заарестуют по подозрению в убийстве. И мы все же решили бросить тело в море. Я надела ей на шею свое распятье, мы с Герасимом перекрестились, стараясь вспомнить какие-нибудь молитвы, а потом осторожно перевалили ее за борт. Сначала она плыла, но потом одежда отяжелела, и Филотея, слава богу, стала уходить ко дну. Она опускалась, над ней в воде расплылись ее прекрасные черные волосы, а я думала: «Что проку теперь в красоте?», и меня поглощала пустота, которая так ничем и не заполнилась. Прощание с Филотеей, когда она медленно скрывалась в синей воде, было вроде прощания с Анатолией и прежней жизнью, а такие расставания всегда опустошают. Я вот думаю, куда ее потом прибило? Я так и ходила в одежде с пятнами ее крови, пока не достала новую. Меня шибко мутило от горя и качки, а вот кроха Мандрас держался молодцом. Временами сильно знобило, хотя было не так уж холодно. Я стеснялась перегибаться через борт, вы понимаете, о чем я, хотя Герасим отворачивался. Самый страх начался, когда в море нас застигла ночь. Поверьте, я знаю, что такое ужас и каково испытать капризы Господа. Я многое узнала о своем муже. |
