Теперь я среди камней в тени гробниц, а перед глазами проходят картины, и в них не только Филотея, но все, что случилось за долгие годы войны. То, что было на войне с греками.

Порой с удивлением оглядываюсь на прошлое, и мне так странно, что после поражения в войне с франками я в муках и лишениях преодолел сотни миль из Алеппо в Анкару, чтобы вступить в армию Мустафы Кемаля. Ведь мог бы прийти домой и жениться, но что-то внутри не смирялось с поражением, и я, прослышав, что греки захватили Смирну, а Мустафа Кемаль собирает против них войско, отправился в путь. Я проходил рядом с нашим городом, но не вернулся, хотя это было так просто, и никто бы не подумал обо мне дурно, и можно было легко вступить в отряд четников и сражаться с греками, но я считал себя настоящим солдатом и не желал становиться бандитом. Когда я добрался в Анкару, я был уже не состоянии воевать, и часть меня, хоть и не очень большая, уже, наверное, лишилась рассудка из-за всех боев и страданий, через которые довелось пройти, однако вскоре я поправился и три года бился во всех сражениях. В Киликии наши солдаты гнали французов с армянскими наемниками, в Армении генерал Карабекир наголову разбил армян, но меня там не было. Я дрался с греками в обоих сражениях под Инёню. Помню, как мы одолели греков, но нам все же пришлось отступить, и это было так горько, помню, как мы окончательно разбили греческую армию у реки Сакарья, а у них не было второй линии для отхода, и мы гнали их через всю страну, пока последний солдат не убрался на корабле, а мы заняли Смирну и тотчас пошли на север драться с англичанами.

Я всегда хотел кое-что рассказать, потому что во мне живет какая-то вина, она ужасна и крутит и мучит, почти как любовь, от нее так же больно и муторно, как от несчастья с Филотеей, но у меня есть оправдание.

Оно в том, что, гоня греков к морю, мы видели, как они все разрушили и оставили за собой дымящуюся пустыню, а уцелевшие жители, которым не удалось скрыться в итальянском секторе, рассказывали чудовищные истории о том, что греки творили с нашими людьми. Мы проходили город за городом, деревню за деревней — все разорено, разграблено, посевы уничтожены. Я много чего повидал.

Детей, распятых на дверях, надгробия, измазанные дерьмом, мечети, превращенные в нужники, трупы людей, которых загнали в мечеть и взорвали гранатой, жителей, сожженных в собственных домах, мужчин, которых подвешивали за ноги над горящей кучей соломы, мальчиков, изнасилованных и заколотых штыком, женщин, с которых сдирали одежду, привязывали к земле и разводили у них на груди костры.

Я узнал, что в женщину можно воткнуть что угодно. Можно загнать ей раскаленный прут. Можно насадить на торчащий из земли штырь. Одной отрезали и засунули в рот грудь, а между ног у нее торчала отрубленная кисть — будто кто-то машет тебе рукой. В одном доме мы нашли мертвую женщину; муж успел спрятаться и рассказал, что ее обещали пощадить, если примет крещение, она из страха согласилась, а после обряда ее приволокли из церкви, изнасиловали, содрали с лица кожу и убили.

Не знаю, кто это делал — греческие солдаты, четники или христианские беженцы, что возвращались вслед за армией, знаю только, что к захвату Смирны мы были готовы на все ради сладостной мести, ибо ярости нашей не было предела.

Все это служит мне оправданием. Мустафа Кемаль отдал приказ: под страхом смерти вести себя достойно, и мы никого не трогали в людных местах, но офицерам за всеми не уследить, и никто не мог помешать нам отправиться в улочки греческого и армянского кварталов, выставить часовых и вламываться в дома. Одного капрала преимущественно интересовало изнасилование, он брал еще четверых солдат и водил нас из дома в дом.