— Кёпек, Кёпек! — крикнул Мехметчик. — Хорошая собака! Это я, Кёпек, это я!

Уже готовый к броску пес замер и насторожился, словно призадумавшись: «Это что еще за личность, которая вроде бы меня знает?» Потряхивая черными брылами, он втянул воздух, ловя запах незнакомца.

Мехметчик отважно шагнул вперед и протянул руку, чтобы пес ее обнюхал. Пес принял дело к рассмотрению. Кажется, рука пахнет знакомо.

— Хорошая собака! — повторил Мехметчик, стараясь звучать уверенно и дружелюбно, насколько позволяли обстоятельства, и в голосе Кёпеку тоже послышалось что-то знакомое. Он лизнул руку, сочтя ее владельца приемлемым, позволил потрепать себя по голове, взъерошить шерсть на груди, и повалился на спину, подставляя брюхо.

Мехметчик с громадным облегчением почесал зверю уши и грудь, а затем в сопровождении довольного пса подошел к старому другу и сказал:

— Мог бы и удержать собаку-то.

Ибрагим не ответил. Он по-прежнему сидел на камне, наигрывая слабую, сбивчивую мелодию.

— Ибрагим, — позвал Мехметчик, тронув приятеля за плечо, но тот продолжал играть. Удивленный, Мехметчик слегка отступил и, нагнувшись, заглянул Ибрагиму в лицо. Увиденное его поразило. Ибрагим не просто повзрослел на восемь лет, но превратился в дряхлого старика: обтянутое кожей бледное лицо, из уголков рта сочится слюна, дрожащие губы (чем, вероятно, и объяснялось затухание музыки), беспрестанно бегающие глаза. Он не хотел или не мог взглянуть Мехметчику в лицо и явно его не узнавал. — Ибрагим, дружище Ибрагим, — печально проговорил Мехметчик, ощущая свою полную беспомощность. Друг детства был в таком состоянии, что Мехметчик сам себе показался неестественно крепким и здоровым. Эта изможденная развалина никак не вязалась с радостным потешным пареньком, вечно всех забавлявшим, когда изображал удивленную козу, козу, которая ищет козленка, недовольную козу, голодную козу, козу в течке и козу, которой нечего сказать.

— Это я сделал, — вдруг заговорил Ибрагим, отнимая от губ каваль.

— Что-что? — переспросил Мехметчик.

— Это я сделал, я.

— Что сделал? Ибрагим, ты о чем?

— Я убил пташку.

— Пташку?

— Это я убил.

— Какую еще пташку?

— Она пыталась улететь.

— Ну и что, птицы летают.

— Это я виноват. — Ибрагим снова заиграл на кавале и невероятно странно заплакал — без всхлипов и придыханий. Крупные слезы одна за другой тихо скатывались по щекам и исчезали в уголках рта, будто он их пил.

— Брось, — сказал Мехметчик. — Мужчины не плачут. Ну же, Ибрагим, перестань.

Кёпек подсел к хозяину и взглянул на Мехметчика, будто говоря: «Что ж тут поделаешь?» Мехметчик положил псу на голову руку, будто благословляя, и выпрямился. В последний раз взглянув на несчастного Ибрагима, он повернулся и зашагал прочь. Ничего не поделаешь. Штука в том, что, как ни крути, все в этой жизни меняется и проходит, и светлые дни Ибрагима явно миновали.

В городе Каратавук вскоре услышал нечто такое, от чего мигом бросил работу и замер. Он отчетливо слышал пение малиновки, звонкое и чистое. Но слишком уж звонкое и чистое, птица так не поет. Это скорее походило на превосходное подражание. С колотящимся сердцем Каратавук выбрался из чана, торопливо вытер о тряпку ноги и вбежал в дом. Порывшись в своих скудных пожитках, он нашел то, что искал. Потом взял со стола кувшин и осторожно наполнил водой терракотовую свистульку.