С этими мыслями Профессор вышел из церкви, водворил на место ржавый замок и решительным шагом тронулся в обратном направлении, к базе и в сторону восходящего солнца.

Но Сенявина почти сразу окликнули:

– Батюшка! Погодите! Да погодите же!

К Профессору через дорогу вприпрыжку спешила пожилая женщина в ярко-красной поролоновой куртке с иероглифами.

Сенявин остановился и обернулся. А женщина, подбежав, радостно спросила:

– Вы когда будете исповедовать и причащать: в субботу или в воскресенье?

Лицо Профессора приобрело благодушное выражение, которое можно видеть на портрете Тургенева кисти художника Маковского. – Нравилось Андрею Владимировичу, когда его принимали за священника.

– Ни в субботу, ни в воскресенье, голубушка, – ласково ответил Сенявин.

– А когда?

– Никогда не буду.

– А почему?

– Потому что я не священнослужитель, милочка.

– Разе вы не отец Андрей?

– Андрей, золотце, и, если верить моей жене, наверно, отец. Но не ваш я отец, – улыбнулся Сенявин.

– Вот те раз!.. А как же люди говорят, что вчера вечером видели на станции нашего нового священника, отца Андрея… Это разве не вас видели?.. И Валька мне еще вчера говорит: слава Богу, приехал батюшка и исповедовать будет то ли в субботу, то ль в воскресенье!.. Значится, наврала? – женщина была так разочарована, что не могла успокоиться.

Профессор развел руки, чинно, широким, неторопливым крестом перекрестился сам, одной кистью, мелким крестиком осенил женщину и, не отвечая, продолжил свой путь. Собеседница его в китайской куртке хотя и не последовала за ним, но продолжала что-то говорить, однако неразборчиво.

Проходя мимо «Парка Победы», Профессор бросил взгляд направо. В свете восходящего над озером солнца, которое в первые минуты после восхода все вокруг делает каким-то прекрасно-нереальным и незнакомо-преображенным, показалось Сенявину, что три давешние коровы теперь не худы и не тощи, а, как сказано там же, «тучны плотию и хороши видом». Они уже не щипали траву, а выходили из воды.

Профессор едва не столкнулся с суровой пастушкой. Она вышла на дорогу с лужка, а Сенявин ее не заметил, ослепленный искрящейся дымкой.

– Что же вы нами пренебрегаете-то? – укоризненно спросила женщина. – Я все понимаю. В Федякине хорошая церковь, большая паства… Но мы ведь тоже народ православный. И в Федякине-то вы только сослужите отцу Михаилу. А здесь вы отец-настоятель!

Профессор молчал, и селянка с еще большей укоризной прибавила:

– И антиминс у вас есть, чтобы совершать литургии… Мы выклянчили деньги и купили котел, чтобы и зимой можно было служить…

Лицо у Профессора теперь стало как на репинском портрете Ивана Сергеевича, уже без тени улыбки.

– Вы обознались, любезная. Я не тот, за кого вы меня принимаете.

– Кто ж вы тогда? – строго спросила пастушка.

– Я и тогда, и теперь ученый, а не священник.

– А что вы делали в храме?

«Вам-то какое дело», – собирался ответить Профессор, но вместо этого спросил:

– Вы, часом, не матушка в этой церкви?

– Староста я.

– Тогда, матушка-староста, позвольте спросить: почему в вашей деревне такая странная нумерация на домах: скажем, дом номер один и за ним сразу дом сорок три?

Профессор был уверен, что женщина смешается от его неожиданного вопроса.